страшный враг, – говорят, – не тот, что из-за океана ракетами да бомбами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое советское крестьянство! Препятствует победному шествию этого крестьянства в светлое коммунистическое будущее! А фельдшер-комсомолец спит и не видит, как вредная народная пропаганда знахарства ползет по району! Корни пускает!
– Хорошо, – говорю, – поеду искоренять, задание понял.
И первым же делом на перекладных в самую дальнюю деревеньку, кажись, Брысково на десять дворов, где, по слухам, и жила бабка Василиса. За полями, за лесами, да позади болот…
Слыхать-то я про знахарку, слышал, а вот видеть до того момента не приходилось. Приперся я к ее избушке уже в сумерках, стучу. Тишина. Дверь в сени не приперта, значит, в доме хозяйка. А чего ж молчит?
Слыхал я, что очень стара она. Не дай бог, померла, пока ей в райкоме кости перемывали да мне мозги полоскали!
Я зашел в сени, покашлял для приличия. Молчок. Сапоги скинул, стою в портянках, кепку в руки взял, не принято порог переступать в шапке-то, и вхожу.
В горнице лампочка горит. Значит, электричество есть. Значит, и хозяйка где-то рядом. Чистенько, светло, все прибрано, от полов аж сверкает. Ну, думаю, неужели старуха в такой силе, что дом содержит, хозяйство блюдет и такую чистоту наводить может?! И запах… свежего хлеба!
Я у порога встал, говорю:
– Вечер добрый, хозяева!
Опять тишина. И такая, знаете, тишина, ну вот, наверное, как в гробу, когда на два метра закопают. Тише не бывает. Аж уши заложило. До звона. Гляжу, из-за печки котяра выходит. Рыжий, мордатый. Глазищи желтые, и так внимательно на меня смотрит, будто он тут за хозяина, а я непонятно зачем приперся.
Был бы черный, я, может, струхнул бы сильнее, а этот рыжий с наглой мордой показался своим парнем. А я как прирос к порогу, не могу шагу ступить дальше. Притолока низкая, сгорбился, кепку в руках мну и ни тпру ни ну… Вдруг сзади меня кто-то толкает, и слышу голос:
– Что встал, милок, проходи, давай.
И будто пленка, наподобие полиэтиленовой, прорвалась передо мной, я шаг вперед делаю, и вдруг разом – горница серенькая, углы в паутине, под потолком лампа керосиновая, с прошлого века не протиралась от копоти, еле светит… на дощатом колченогом столе раскрыта книжка толстенная с желтыми страницами, и каракулей в этой книжке… ничего не понять!
А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то ветхом. Изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые черные, и смотрит она на меня одним глазом, второго не видно, из-под платка выбиваются седые космы, прикрывают.
Ну, думаю, попал к бабе-яге! Прям с экрана из сказки «Василиса прекрасная» и в избу. Ну, точь-в-точь!
Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит… И то хорошо. Но все равно страшновато стало.
И какие-то