ним, думал он иногда, потому что в его годы, вероятно, ждать с нетерпением чего бы то ни было расточительно, бесполезно и саморазрушительно. Ждать чего бы то ни было означало без толку тратить жизнь в надежде на конец зимы, потому что стремиться к весне значит подгонять и без того малое оставшееся тебе время. Даже его сексуальная жизнь стала сплошным оглядыванием назад. Да что говорить: в особенности его сексуальная жизнь. Неужели это возраст, спрашивал он себя? Или просто ностальгия, сентиментальная тоска по тому, что потеряно? Или это его вдовство? Он наверняка мог представить, как занимается сексом со свояченицей в прошлом, но он откровенно не мог припомнить, чтобы они целовались там и тогда. Была черта – и не одна, – за которую он никогда не мог зайти, как хотелось ему думать. Он не был такого рода вдовцом. Не был такого рода дураком. В песнях, конечно, он пересекал эту черту тысячу раз. Он пел о любовницах и о страсти: «Тсс, тсс, не торопись, вот тебе мой час» и «Стой, стой; стой, прощай». Его песни говорили о страсти, вожделении, желании – он все пускал в ход. Но его непубличная жизнь была скучной. «Благонамеренной», наверное, более мягкое слово. Бузи в целом не был одержимым человеком, он был человеком увлекающимся, иными словами, его преданности коренились глубоко. Изменить им было бы против его природы, а может быть, и против Природы вообще. И все же он улыбался и одобрительно кивал, глядя, как Терина разглаживает на себе одежду на свой трогательный манер, и при этом он все же чувствовал брожение крови. Он мог позволить себе фантазии: как он, помоложе, лежит в ее более молодых объятиях.
Мягкая часть правой руки Бузи – ведущей руки пианиста – получила более глубокое ранение, чем его лицо, где царапины и укусы были поверхностными. Кожа на руке была разорвана и расцарапана чуть не до кости. Были все еще видны и отметины, оставленные плоскими зубами, и форма раны в виде раскрытой пасти, но очистить ее и забинтовать не составляло труда. Терина подтащила второй стул и поставила лицом к нему, но чуть сбоку, положив себе на юбку полотенце. Он уперся ладонью в ее колено, как она и сказала ему, позволил ей очистить рану и нанести мазь.
– Типичный кот! – сказала она. – Кот с хорошими зубами, судя по виду раны.
Он все еще размышлял, каковы были шансы – нет, какими могли быть шансы много лет назад, если бы только он мог повернуть время вспять, – на то, чтобы свояченица ублажила его другим способом. Она сделала это – или что-то похожее – один раз в его гримерной после концерта, но то было много десятилетий назад, когда они были молоды и не обременены заботами. И до того, как Терина представила его своей «не настолько уж маленькой сестренке».
– Ты отремонтирован, – сказала она, делая шаг назад, чтобы восхититься своей работой.
Только рана на его верхней губе (его певчей губе, той, которую он так незабываемо выгибал, когда смирял и держал ноту) все еще была видна с первого взгляда. Губы трудно обрабатывать и бинтовать. Терина только почистила ранку, но губа теперь распухла и