овечьей одёжке, в заморской дублёшке
и в волчией шкуре
была ты когда-то надежной дублёршей
отчаянной дури.
О молодость, молодость, как же нелепы
твои балаганы,
как слепы твои ненадёжные скрепы,
пустые карманы.
Как глупо прощалась с любимым дитятей
своим нерожденным…
О молодость, молодость, тыщу проклятий
постыдным знамёнам!
В совет нечестивых ходила? Ходила!
Лукавым – внимала.
Скажи мне теперь, под завязку хватило,
иль все еще мало?
Откуда полова неверья, оттуда
тупая двужилость.
Обмякла полова, исчезла полуда —
порода сложилась.
О молодость, молодость, дыры латая,
я ставлю заплаты.
… Но что без тебя я, моя золотая,
и что без меня ты!
«Сыграй мне, скрипач ненаглядный…»
Памяти Б.П.
Сыграй мне, скрипач ненаглядный,
такую музыку сыграй,
чтоб сердце, как голубь опрятный,
рвануло за радостью в Рай.
Чтоб всплыли большие светила
на небе тревожного дня
и музыки этой хватило
не только уже для меня.
Чтоб мой ненаглядный, мой бывший,
смущенно не пряча лица,
прощенный стоял и простивший
пред музыкой Бога Отца.
«Уйдут последние свидетели…»
Уйдут последние свидетели
эпохи серой Москвошвея
и слушатели и глядетели,
и пониматели идеи.
Уйдем и мы, не зная лучшего,
ученики, в пример иным,
но не Леонтьева и Тютчева,
а Кожинова с Бахтиным.
Из рук вторых и третьих подано,
но не бессмыслица и жмых,
а все, что предано и продано
на гулких торжищах земных.
Девяностые
«Вагоны шли привычной линией..»
Исчезли – желтые и синие.
В зеленых плакали и пели
продрогшие, невыносимые
простонародные свирели.
И флейты провожали жаляще
челночные, душе угодные
одежды из турецких залежей
в те девяностые, свободные.
Одни намылились отваливать,
а ты пытался в это встроиться.
И я еще могла отмаливать
тебя у Господа на Троицу.
И я еще могла надеяться
в Егорьевске у храма Божия,
что мной посаженное деревце
тобою будет обихожено.
Свобода била неуверенно
кому – под дых, а многим – мимо.
Но музыка была потеряна,
осталась только пантомима.
В августе – февральская погода
Недострой эпохи перестроя.
Мы