Бегу на вокзал… Ах, какой же я глупый, что уехал… Столько убитых! Сейчас только писать и писать…
В русское посольство русских до русского посла не допускали. Не в меру ретивый секретарь придержал и Сергея Яковлевича:
– Граф фон дер Остен-Сакен никого не принимают.
– А все-таки доложите послу, что князь Мышецкий желает его видеть…
Секретарь вернулся со скорбным лицом:
– Его сиятельство Дмитрий Ерофеич просили уволить его от свидания с вами. А также велели напомнить вам, князь, чтобы, во избежание излишних инсинуаций, вы избегали в общественных местах разговаривать по-русски, дабы не привлекать к себе нездоровый интерес иностранцев…
«Дожили!..» На улице поджидал князя потерянный Андрюша.
– Вот мы с тобой и дожили, милый, – сказал ему Мышецкий. – Мало нам Манчьжурии, так еще надо стыдиться говорить по-русски!
Заблудшим щенком терся рядом Андрюша Легашев, чудо-ребенок и прочее. Сергей Яковлевич молча глотал слезы. Что угодно – только не этого ожидал он.
Весь конец дня был проведен в мерзости. Выворачивало наружу все – все, что можно вспомнить. Не обедали, не ужинали. Внутри что-то перегорело. Душа погружена в гадливые потемки.
– Знаешь, давай ляжем сегодня пораньше, – предложил Сергей Яковлевич, и Андрюша покорно согласился, притихший.
Но среди ночи он разбудил Мышецкого.
– А царь-то, – сказал купчик так, словно сделал открытие, – ну и дурак же он… Фа-акт! Сначала – Ходынка, а нунече – бойню народу своему сделал. Да кто ж ему поверит теперь? А?
– Верить трудно, – согласился князь, страдая…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот день Гапона спасал его друг – Петя Рутенберг:
– Бежим.
Потом его расстригли. Тут же, в подворотне, он сбросил сан священнослужителя, ерзали по лохмам тупые ножницы.
– Больно, больно, – плакал поп. – Не рви!
Остригли патлы, и клочья волос разобрали, как святыню: попу продолжали верить. Рутенберг увлекал его за собой.
– Спаси меня… ты же опытный, – просил поп.
В створку двери выглядывал чей-то острый татарский глаз.
– Пусссти, – взмолился Гапон этому глазу.
Савва Морозов отпер ему двери, а сам, как барс, через пять ступенек взлетел наверх.
– Алеша, – сказал он Максиму Горькому, – Гапон бежит…
Гапон ворвался в комнаты, крикнул:
– Вина-а!.. – Выпил два стакана подряд, его трясло. – Что делать? – спросил надрывно. – Рутенберг где? (Рутенберг вырос рядышком.) Ты не уходи, – просил его Гапон, – ты опытный…
Савва Морозов раскурил тонкую папиросу: он был смел, как витязь, и ему претила чужая трусость.
– Алеша, усмири попа…
– Надо идти до конца, – глухо сказал Горький. – Всегда идти до самого конца… Даже если погибнем!
Присев к столу, отставив ногу, Гапон быстро черкнул записку к рабочим за Нарвскую заставу, где сообщил, что занят «их делом». Потом оглядел всех и сказал:
– Ну, а теперь… спрячьте меня от полиции!
Тягот подпольной жизни Гапон не