на её затылок, с совершенно кнопочным блестящим носом – его я любил больше всего на свете. Никого чудеснее моей Леночки не было во всём мире, и это правда.
В славном танце кружился чудный летний день, а мы играли в бадминтон, тренькая сетками ракет по летучему радостному волану. Тут же, неподалёку, прятался в соцветиях жимолости карапуз Левичев и, кажется, поедал припасённые абрикосовы конфеты, но мы с Леночкой забыли о нём.
Триньк! – триньк! – триньк! Мчался, кружась, туда-сюда этот несносный волан, и Леночка смеялась, когда я в очередной раз «промахивался» по снаряду.
– Совсем ты не умеешь играть в бад-мин-тон! Ах, папа-папа, руки-крюки. Даже Левичев выдерживает больше ударов, – выговаривала Леночка, и я был только рад с ней согласиться.
Но вот Леночка уже притомилась, подол платьица испачкался, а вымазанный шоколадом Левичев вылез из укрытия. С ним играть никакого желания не было, и спасла меня заглянувшая на полянку Ольга.
Она принесла на большом серебристом подносе стаканы с апельсиновым соком; было, правда, жарко, всех мучила жажда.
Расстелив по траве покрывало, мы вчетвером бухнулись, неловко распаковывая еду из припасённой заранее корзинки. Есть, в общем-то, не хотелось, но кто же откажется от пикника, задуманного милой, очаровательной Ольгой? Честно говоря, ради неё мы с Леночкой и затеяли эту дачную вылазку в выходные – мне казалось, что именно тут, на природе под Келломяки, получится, наконец, сказать хоть что-то…
А впрочем, если и не получится, то один взгляд этих выжидающих, лучащихся льдистой зеленью глаз стоил всей дачной затеи.
– Что-то вы, Фёдор Александрович, сегодня тихий какой-то, будто сам не свой… Всё мыслями в конторе, бумаги вас, наверное, не отпускают, – говорила Ольга, поигрывая ленточкой брови. – Строгий у тебя папа, Леночка, давно я таких не видела.
– Да нет, ну что вы, Ольга, это просто жара, понимаете ли. Утомила меня своим бад-мин-тоном Леночка. Не поверите – играет лучше Шарлотты Купер, я уж так тут носился и совершенно вымотался. Вы с соком спасли от полного разгрома.
Левичев скептически хмыкнул, а Леночка снова залилась смехом, расплёскивая оранжид на бесконечно испачканное платье. Я чувствовал, что плету глупости, даже краснею перед всеми, словно сам восьмилетний мальчишка, но, с другой стороны, – плести светские беседы я никогда не умел.
– А вот зря вы всё-таки, Фёдор Александрович, не взяли домик у нас в Келломяки на сезон. Тут же до города час езды на поезде, – уж если вы такой работник, то и отсюда бы добирались по утрам. И вечером то же самое. А у нас, видите, как уютно и спокойно. И до моря в пять минут пешком, никакого тебе шума, ругани живейной, красота!
Вокруг действительно разливалось умиротворение, от которого городское сердце стаивало быстрее мороженого на блюдечке. И с Леночкой мы были бы тут счастливы, однако ж не мог я признаться Ольге в том, что с деньгами у меня не так чтобы очень в последнее время. «Ротгауз, Денисовъ и сыновья» хоть и видной адвокатской конторой в Петербурге прослыла, но весной, а особенно летом нынешнего года совсем уж забуксовала. Я, конечно, пописывал под псевдонимом фельетоны и рассказики для «Свистка», но что с них заработок?
Пикник не задался: Левичев кидался в Леночку хлебными шариками, та в ответ дразнилась языком, Ольга постоянно что-то спрашивала, а я мямлил, посматривая на эти сочно-красные, с милыми трещинками губы. Как же хотелось захватить их, попробовать на вкус, мять неистово, задыхаясь от счастья, – так ведь близко всё это было, так возможно…
Сквозь охватившую дымку мечтательного дурмана пробился её голос:
– …не хотите? Я дам фору, если вы и правда плохо играете. Хотя, признаться, к воланчику я не прикасалась лет уж так сто.
Я кивнул, приободряясь и зачем-то давя пальцем выскочившую на покрывало виноградину.
И пока Левичев гонялся за Леночкой вокруг старого дуба, мы заиграли.
Ольга втянулась сразу: её взятая в плен синей лентой коса комично выкручивалась в воздухе, что отвлекало. Я решил, что буду биться почти в полную силу, но всё же не смог отказать себе в удовольствии махнуть ракетой мимо назойливого волана.
– А вы, Фёдор Александрович, отражаете неплохо, зря на вас Леночка наговаривает, – придерживая плисовую юбку, говорила Ольга. – А у нас, знаете, вчера Бергамот мышь поймал. Я вечером, уже после чая, стелила постель, и тут Левичев несётся с паровозным рёвом: «Мышь, мышь, Бергамот мышь сцапал». Я смотрю – правда сцапал. Грыз её возле буфета, такая гадость, вы не поверите…
В то, что ленивый, приблудный раскормленный ими кот станет разоряться на мышь, я бы действительно не поверил, если бы не знал об инстинкте. На Бергамота давил инстинкт охоты, меня же сейчас изнутри поджигал инстинкт дикой страсти. Ах эта плисовая юбка, старательно удерживаемая Ольгиной ладошкой…
И, прикусив губу, я тринькнул по волану с таким азартом, что он вспорхнул в небеса совершенно по-птичьи. Зацепившись едва-едва за кучную ветку яблони, перемахнул через изгородь и вскочил в распахнутую дверцу чердачной мансарды.
Что за беда…
Ольга,