не понимал о чём сейчас буду говорить.
Высказаться, наверное, следовало бы о том, что произошло между мной и Ольгой тогда, на вечерней веранде, но печаль в том, что, на самом деле, ничего ведь и не произошло. Настолько ничего, что сердце от сумбура и смутной недосказанности покрывалось неприятным хрустким льдом, будто ожидая совсем уж плохого.
Впрочем, обстоятельства происшедшего за неделю были вытеснены кое-чем другим, связанным с прочитанным тем вечером письмом. На днях прояснились подробности судьбы Марка Арбо (который оказался никаким не Арбо, а вовсе Ракитиным), адресанта письма, человека странного, несчастного и закончившего жизнь печально.
Полученные сведения ещё больше подогрели интерес к его творчеству, от которого и осталась только эта притаившаяся в мансардном сундуке рукопись. Сложно признаться, но корыстный мотив заиметь его «странные сказки» значительно вырос и, пожалуй, перерос желание расстановки всех точек в отношениях с Ольгой Михайловной.
И удивительно ли, что я затрепетал, едва она заново вышла в комнату: говорить предполагалось обо одном, а хотелось – о другом.
Ольга между тем посматривала пасмурно, тем льдистым взглядом, от которого я был бы рад спрятаться. Как будто ждала чего-то, но разве мог я оправдать эти её притаившиеся надежды?
– Как поживает Леночка? – в явно подготовительном, нейтральном вопросе ощущалась подача – для прощупывания моего настроения и решимости.
Я отбил этот словесный волан, конечно же, криво, неумело, как и обычно. Точнее, вообще не отбил, промямлив:
– Всё нормально. В этот раз отправилась в гости к Геннадию Петровичу, погода, видите ли, не располагает уже загородным прогулкам – осень…
Ольга понимающе кивнула, и, подмяв юбку, присела в кресло. Тут уж нужно было постепенно переходить к делу, но я всё ещё не понимал как.
– Даа… осень. А значит, Ольга Михайловна, вы теперь когда в Петербург?
И снова этот пробравшийся в глаза лёд, в котором я видел отсветы упрёка и жёсткости. В комнате становилось неуютно, даже как-то сумрачно, и это от моей вечной неловкости и боязливости.
Впрочем, я понимал, что деваться некуда и, наконец, решился:
– А знаете ли, Ольга Михайловна, вот то письмо, что мы с вами читали на веранде неделю назад… Представьте какая штука, я навёл справки об этом писателе. Его зовут Марк, он военным писарем служил, в Смоленске под именем, как то бишь его… Виктор Ракитин. И любопытная история, – он был своеобразнейшей личностью, вы не поверите, человек-загадка. Удивительная судьба! Но печальная. А этот роман, о котором шла речь, он, насколько я понимаю, до сих пор хранится у вас в мансарде.
Лицо Ольги Михайловны подёрнулось легчайшей тенью, и глаза, эти глаза – их можно было читать. Отблеск негодования, сменившийся тут же вялым недоумением и сразу равнодушным презрением, – вот чем пыхнули её глаза на долю секунды.
– И что же?
Не сам вопрос, а эта непередаваемая интонация, с которой он был задан, – о, Ольга как же я вас… тебя… люблю. Да, иначе и случиться