и Чоглокова; князь Репнин, его жена и несколько кавалеров составляли нашу свиту. Свита императрицы была очень велика. Это путешествие было очень неудобно столь же вследствие чрезмерной жары, сколь по медленности, с какой его совершали, вследствие плохих ночевок и потому, что часы отъезда, приезда и еды вовсе не были определены. Императрица забирала себе помещения на почте, и часто нас отсылали отдыхать или одеваться в такие места, где пекли хлеб и где из-за печей стояла невыносимая жара, или нам отводили палатки, которые прибывали всегда слишком поздно. Словом, в жизни я не испытала усталости и неудобства, какие имела в это путешествие в свите императрицы.
Впрочем, и в нашей карете была скука великая вследствие дурного расположения духа Чоглоковой, которая всё скверно принимала, на всё сердилась, всё объясняла с дурной стороны и у которой последним словом всех речей было: «Я об этом доложу императрице». Я покорилась своей участи и дремала всю дорогу. Великий князь переносил всё это с большим нетерпением; это его сильно озлобляло. Он хотел играть в разные игры в карете, но Чоглокова сказала, что это неуместно, и, действительно, пошла доложить об этом императрице, сделав из этого большое преступление. Не знаю, что та ей ответила, но по приезде в Ревель я узнала, что она в тесном кругу сказала, что Чоглокова ей уши прожужжала всякими мелочами и ребячествами и жаловалась между прочим, что мы хотели затеять petits jeux[2]. Но ведь от ее величества зависело – брать людей менее злых и более здравомыслящих.
Наконец мы прибыли в Ревель; вся Эстония была на ногах; въезд императрицы в Екатериненталь совершился с большим торжеством, между двумя и тремя часами утра, под ужасным дождем и в такую темную ночь, что ни зги не было видно. Мы все были чрезвычайно нарядны, но, насколько я знаю, нас никто не видел, ибо ветер задувал факелы и, как только мы вышли из экипажей, всякий удалился в свой покой; я помещалась наверху, налево от входа в залу.
Со следующего же дня по нашем приезде началась крупная игра; фавориты и фаворитки императрицы, граф Разумовский и графиня Шувалова, не могли обойтись без нее; да это и было необходимо при дворе, где не существовало никакого разговора, где друг друга сердечно ненавидели, где злословие заменяло ум и где малейшее дельное слово считалось за оскорбление величества.
Подпольные интриги признавались за ловкость.
Остерегались говорить об искусстве и науке, потому что все были невеждами: можно было побиться об заклад, что лишь половина общества еле умела читать, и я не очень уверена в том, что треть умела писать.
Чоглокова не пропускала ни одной игры, и, когда проигрывала, ее дурное расположение духа усиливалось; на это была еще причина, которая действовала на нее с неменьшей силой: ее муж, которого она до безумия любила, отсутствовал. Императрица послала его в Вену, чтобы известить двор о нашем бракосочетании с великим князем. Этот возлюбленный муж вернулся во время нашего пребывания в Ревеле. Как он ни был любим, он