в нашей гостиной. Часто исполнялась популярная в то время серенада Браги «Валахская легенда». Лика пела и аккомпанировала на рояле, Потапенко играл партию скрипки. Сидишь, бывало, в летний вечер на террасе, выходившей в сад, слушаешь льющиеся из гостиной звуки музыки и невольно унесешься мечтами далеко, далеко. Эта поэтическая музыкальная атмосфера впоследствии была передана братом в его известном рассказе «Черный монах».
Я и Лика подружились с Игнатием Николаевичем. Мы стали называться его «сестрами», перешли на «ты». Он был искренен и трогателен в своих отношениях с нами. Как-то он уехал по делам в Петербург и оттуда написал мне такое письмо: «Милая сестренка Маша! Помнишь ли ты своего бедного брата, столь внезапно отторженного судьбой от своих сестер? Ради бога, не забывай его и питай к нему те же чувства, что питала до отъезда его из Москвы. Поверишь ли, что его новое родство, это приобретение сестер Маши и Лиды, – одно из самых приятных явлений моей жизни? Петербург – северный город, мне в нем холодно. Душевно холодно. Это не то, что милая Москва с теплыми душами (разумей без каламбура)… Пожалуйста, Маша, агитируй, чтобы состоялся костюмированный вечер. Мне хочется подурачиться и повеселить других. Ты знаешь, что я иногда умею это делать…»
И вот, как это нередко бывает в жизни, одна из «сестер» – Лика – начала увлекаться Потапенко. Очень может быть, что ей хотелось забыться и освободиться от своего мучительного безответного чувства к Антону Павловичу. Но у Потапенко была семья: жена и две дочери…
Лика и Потапенко стали встречаться и в Москве. В конце концов, постепенно разрастаясь, их увлечение перешло в роман.
Начался самый драматический этап в жизни Лики – роман с Потапенко. Все это происходило у нас в Мелихове и в Москве в зиму 1893/94 года. В начале марта 1894 года Лика и Игнаша, как мы его звали, решили уехать в Париж. Сначала уехал он, а через несколько дней с большой грустью я проводила Лику.
В первом же письме Лики из Парижа ко мне (19 марта 1894 года) появились невеселые нотки: «Дорогая моя Маша! Вот уже четвертый день, как я в Париже, и четвертый день реву белугой!., я провожу время в поисках помещения, бегаю с утра до вечера и потом, придя домой, начинаю реветь. Третьего дня послала Игнатию письмо poste restante, как мы уговорились, и сегодня он был у меня, но ровно на Vi часа. Пришел в 10 Vi и ушел в 11 ч. У него очень убитый вид – по-видимому, ему нельзя уходить одному из дома. Принес даже мне на сохранение все мои и твои письма и мой портрет – значит, бедному плохо. Дней через пять они все уезжают в Италию на три месяца, он говорил, что застал свою супругу совсем больной, и думает, что у нее чахотка, а я так думаю, что притворяется опять!
В общем, наше свидание было такое, что радости ни малейшей не принесло, а у меня оставило тяжелое впечатление, и настроение еще хуже стало… Грустно, грустно и грустно. Никогда я не чувствовала себя еще такой одинокой! Когда привыкну и когда начну дело – не знаю[3].
Напиши мне адрес Антона Павловича[4],