национализма.
Члены франкфуртской школы не желали обсуждать свои еврейские корни и не считали, что поразительное сходство их происхождения имеет отношение к истории их доктрин. Если их анализ антисемитизма является сколько-нибудь показательным, правильная процедура должна быть либо марксистской, либо фрейдистской, причем марксистские элементы (“буржуазный антисемитизм имеет конкретную экономическую причину: маскировку эксплуатации в производстве”) теснятся на заднем плане. Согласно Хоркхаймеру и Адорно, антисемитизм является “симптомом”, “галлюцинацией” и “ложной проекцией”, “относительно независимыми от своего объекта” и в конечном счете “несовместимыми с действительностью”. Это “средство не требующей усилий «ориентации» в холодном, чуждом и по преимуществу непостижимом мире”, используемое буржуазным “я” в качестве проекции собственных несчастий, “от реальных причин которого оно оторвано по причине отсутствия в нем способности к рефлексии”. Одной из причин этих несчастий является зависть к еврейскому носу – этому “физиогномическому principium individuationis, символу человеческой индивидуальности, начертанному на лице. Многообразные нюансы чувства обоняния воплощают архетипическую тоску по низшим формам существования, по непосредственному единению с окружающей природой, с землей и грязью. Из всех чувств обоняние – которое прельщается без объективизации – наиболее тесно связано с потребностью потеряться в «другом» и стать им”. Сам Марсель Пруст не сказал бы лучше[125].
Если использовать эту процедуру для рассмотрения борьбы Адорно и Хоркхаймера с их собственным еврейством, то лучшим симптомом представляется их анализ гомеровской “Одиссеи”, которую они (не упомянув “Улисса”) считали основополагающим мифом нового “я” – “схемой современной математики”, генезисом всепорабощающего Просвещения. Одиссей, писали они, является “прототипом буржуазной личности”, которая неизменно изменяет себе, обманывая других. Физически более слабый, чем мир, которому он противостоит, он “вычисляет степень самопожертвования” и олицетворяет обман, “возведенный в самосознание”. Герой “умеренности и здравого смысла” как высшей и последней стадии мифологического лукавства, он ограничивает себя, “чтобы продемонстрировать, что звание героя приобретается ценой унижения и укрощения инстинкта стремления к полному, универсальному и нераздельному счастью”. “Искалеченный” собственной искусственностью, он преследует свои “атомистические интересы” в “абсолютном одиночестве” и “радикальной отчужденности”, не имея за душой ничего, кроме мифа об изгнании и семейного тепла. В нем (иначе говоря) чрезвычайно силен “семитский элемент”, а его поведение “схоже с поведением мелочного торговца”, который полагается на ratio в попытке разрушить “господствующую традиционную форму экономики”[126].
Лукавый