ты родилась в сорочке…
Ну и что же с того? Разве это я хотела узнать? Я была в бешенстве – в таком бешенстве и отчаянии, что попыталась плюнуть ему в лицо. Но безуспешно – я не сумела попасть в такт собственных конвульсий, и плевок угодил в стенку. Но хватило и этого – мою руку он выпустил. Потом выпрямился, отступил назад и глянул на меня.
– Я ведь тоже родился в сорочке. Ты же знаешь, что это к счастью?
Он скорчил гримасу и тут же попытался превратить ее в подобие кривой улыбки.
– Стало быть, мы с тобой люди особенные. Везунчики.
Он замолчал и отвел взгляд, посмотрел в окно, а потом сказал все тем же небрежным тоном:
– Собственно, я не должен был этого говорить, но дело в том, что я знаю твою мать – Эллен то есть. Когда-то я снимал у нее квартиру, а теперь даже лечу ее. Вернее, то, что от нее осталось.
– Соберись-ка, – говорит он мне сейчас. – Ты, по-моему, где-то витаешь. Как жизнь?
Сморгнув, я возвращаюсь к нему сегодняшнему. Он стоит в изножье моей кровати, смутная тень в предвесеннем рассвете. Свет его портит, высасывает краски из его лица, делая его каким-то пергаментным. Я поспешно выдуваю ответ:
– У меня все ОК. Сам-то как?
Вопрос повисает на экране без ответа. Придется повторить:
– Эй! Как твои анализы?
Он пожимает плечами:
– Чего пристала…
Но я не отстаю и от волнения дую с такой силой, что пропускаю букву.
– Я серьезно. Ты сдавал анализы?
Он глубоко вздыхает.
– Ну сдавал. Все примерно так, как и следовало ожидать. Пришлось принять соответствующие меры…
– Дополнительно инсулин? Что, сегодня тоже?
– Угу…
– На самом деле можно бы и поаккуратнее!
Он торопливо проводит рукой по лицу, а потом пристально смотрит на меня:
– Отвяжись.
Но я не собираюсь отвязываться. Ухватив мундштук трубки, я торопливо выдуваю в ответ:
– Твои анализы были бы лучше, если бы ты пил поменьше!
Не знаю, что на меня нашло. Ни разу за все эти годы – даже после той новогодней ночи, когда он напился до бесчувствия у меня дома, – я и виду не подавала, что вижу, как ему хочется выпить и забыться. Таково было условие, параграф первый молчаливого соглашения, на котором зиждилось наше общение. Я могла позволить себе и насмешку, и дерзость – но не навязчивость! Поэтому ужас шевельнулся у меня в животе – я преступила запрет, и он меня покинет! Но нет. Оторопев от изумления, он нашелся с ответом:
– Ах ты боже мой! Это уже, елки-палки, прямо семейные сцены пошли!
Он снова идет и усаживается на подоконник. А у меня даже мундштук выпал изо рта. Семейные? Никогда прежде он так не говорил. Даже не намекал. Мне-то, признаться, случалось фантазировать на эту тему, я воображала, как Великий Насмешник крадучись приближается по коридору в темно-синей мантии и звездной короне, словно театральный Зевс, чтобы сделать меня невестой Хубертссона. Вот он кладет на мое тело свою врачующую длань – и в тот же миг мои ноги выпрямляются. И обретают