а Томой. Видимо, любимая Нёмка осталась дома, а сюда, в детдом, отдали ненужную Тому… То ли я к тому времени совсем ослабла от рыданий, то ли согласилась с доводами матери, то ли меня отрезвило обращение «Тома» вместо «Нёмки», но я ее отпустила.
Обед закончился, нянечки убрали посуду. И тогда в дверях палаты появился отец, но не прошел ко мне, а встал в проеме и прислонился к косяку. Я видела, как он улыбается. Захотелось завизжать, но у меня не осталось ни капельки сил. Я лишь уставилась на него и смотрела до боли в глазах. Появилась воспитательница и стала жаловаться ему:
– Ваша дочь все время плачет, ни в какую не хочет есть!
– Ничего, немного привыкнет и будет играть. Она такая изобретательная – из любой бумажки придумает себе игру, – ответил отец, развернулся и ушел.
К вечеру мне привезли коляску, уже обшитую мамой. То была обычная детская прогулочная коляска, для прочности и комфортности со всех сторон подбитая плотной материей. Детских инвалидных колясок тогда в Кузбассе то ли вовсе не было, то ли они были доступны лишь немногим.
– А где мама? – спросила я у нянечки.
– Твои мама с папой уехали. Мама попросила, чтобы тебя посадили в коляску. Если хочешь – посажу.
Я кивнула в знак согласия. Она посадила меня в коляску и ушла. Я вытянула шею, чтобы получше рассмотреть, что за окном. Там было всё серым-серо – унылая осень… Вдали увидела деревянный домик – точь-в-точь как наш! – и снова заплакала. И, несмотря на юный возраст, твердо осознала, что в моем положении ничегошеньки нельзя изменить, ну совсем ничего! Если бы я ходила, то могла бы встать, уйти, сбежать отсюда! Но я была беспомощна…
Обычный больной, не хроник, знает, что пройдет какое-то время, он выздоровеет и снова будет наслаждаться жизнью. Или вот моя тётка, папина сестра, которую я называла Нянькой, – в восьмом классе ей трамваем отрезало ногу ниже колена, но она освоила протез, да так наловчилась, что бегала как на своих двоих. А у меня полная безысходность, когда ничего изменить, и я теперь должна существовать именно такой потому, что это моя единственная форма жизни. И я впервые размышляла – мне хотелось понять, почему у меня так? за что?
Мои мысли прервал приход парикмахерши. Не спрашивая и не реагируя на протестующие вопли, она быстро остригла мою голову наголо. Тут вошла Надька – та самая, что напугала меня «овечьей» стрижкой и звериным метаньем по палате, – и сочувственно спросила:
– Чего плачешь? Волосы жалко?
Надька мне уже не казалась такой ужасной. Нянечка мне сообщила, что у неё не всё в порядке с головой, что её взяли из «школы для дураков» (из вспомогательной школы), а стрижка такая страшная, потому что стригли не машинкой, а ножницами.
Мой скулеж услыхали в коридоре, в палату зашел кто-то из персонала и позвал мальчишку постарше меня:
– Покатайте эту девочку по коридору, чтобы ей не было скучно.
Мальчишка, взял мою коляску, весело покатил ее, а я грустно сидела и думала про свое.
Ночью мне пришла в голову интересная