я понимаю, вчера поздно вечером, и до сегодняшнего дня, вернее, до двух часов пополудни, когда вы изволили появиться в управлении полиции. Вы не пришли рано утром, почему? Какие у вас были соображения? И какие действия вы намерены предпринять? – Иван затянулся самокруткой и выпустил изо рта струю дыма, которая повисла над его головой в форме сизого ореола.
Купец насупился.
– Если б знал какие, то сюда бы ни ногой, господа начальники! – И с гораздо меньшей охотой стал рассказывать дальше: – Стали мы тут с Катериной Савельевной препираться, кому письмо читать. У нее глаза вострее, а мои даже с очками перестали видеть. Я о том ей говорю, а она на меня взбеленилась: «Ты, – кричит, – хозяин и мужского пола, ты и читай!» Спорили мы так с полчаса, и, концы к концам, кликнул я Веру – это, стало быть, старшую дочку мою. Она у нас поболе матушки образованна, в прошлом годе гимназию закончила, да только не в меру горда. Ну ладно! «Верочка, – прошу я дочь, – голубушка, прочти-ка нам это письмецо и объясни все по порядку, что происходит. Может, мы рехнулись враз вместе с маменькой?» Дочка взяла листок, громко прочитала все, что там нацарапано, покачала головой и говорит мудрено так и вовсе непонятно: «Папенька, – говорит, – вы стали объедком этого, как его… еско… тьфу! еспроприятера!..» Я обомлел. В первый раз такое слышу. «Объясни, – прошу, – Верочка, только по-простому. Каким таким объедком я стал? Мы, слава богу, жизнь прожили – и не то что объедками никогда не бывали, а люди еще от нас кормились». Признаюсь, я даже закричал на нее сгоряча: «Ах ты, дурища!» – так мне обидно стало за это глупое слово. Вера пожала плечами, фыркнула и ушла, а на пороге уже сказала: «Какой вы, папаша, необразованный, совсем ничего не понимаете!» Тут я и вовсе не сдержался. Сопливая еще девчонка поучать меня вздумала. И выговорил ей вслед в сердцах: «Я хошь и необразованный, а вас с Наденькой – это моя вторая дочь, младшая – вырастил, выкормил, наукам обучил, а ты теперь родителю помочь не хочешь в смертельных опасностях!»
Полиндеев огорченно развел руками.
– Да что с них возьмешь, с детей-то? Они наши денежки уважают, а нас самих терпят только до поры до времени…
Купец вздохнул и вытер платком лысину, которая покрылась крупными каплями пота. Расстегнув сюртук, под которым оказался бархатный жилет с выглядывавшей из кармана массивной золотой цепочкой, он снова стал рассказывать:
– Повертел я мозгами так и эдак, подумал и решился отнести деньги на указанное место. Хошь отвалить тыщу целковых вовсе не с руки и не по нашим капиталам, но что поделаешь – живот мошны дороже. Расстроился я просто – во как! Однако Катерина Савельевна мне говорит: «Не дело ты надумал, Карпуша! Ты человек семейный, и не пристало тебе подобными деньжищами швыряться почем зря!» – «Хорошо тебе говорить, – отвечаю, – у меня самого сердце кровью обливается, но умирать тоже неохота. Да и как вы без меня останетесь? Заклюют вас все, кому не лень, по миру пустят!» А супруга свое твердит: «Пользы, что деньги атаману отдашь, никакой! Поймут душегубы, что ты пугливый да покладистый, и через неделю уже три потребуют!