и подмывало сострить над комичным провинциалом. Роман не записывался в ряды знатоков виски, но ирландского на своем скудном веку капельку отведал. Питкий «Джемесон» покорял необъяснимым обнадеживающим эффектом. Сразу мнилось, что ты харизматичная фигура, подобно Расту Коулу или Марти Харту, и задачи перед тобой самые значительные. Мягкий «Бушмилз» с цветочно-грушевым ароматом, напротив, расслаблял и гарантированно понижал градус самокопания. Каков «Талмор Дью», Роман для себя не уяснил: он тогда отплясывал на концерте шведских панков и махом опрокинул двойную порцию. Был честный добрый «Килбегган» без лишних притязаний и был согревающий «Райтерз Тирз» с фирменной ложбинкой в форме слезы на дне бутылки. И разумеется, янтарного цвета «Бушмилз Блэк Баш» с привкусом жженой карамели, выдержанный в бочках для бурбона…
Англичанин между тем рассуждал о литературе:
– Мне классический Максим Максимыч, по-честному, не нравится. Не спорю, мужик он крепкий, твердый. Добросердечный при этом, что редкое сочетание. Гармония, какой говнистый Печорин никогда не достиг бы.
– Кроме того, Максим Максимыч не циник и не боится им стать, – сказал Роман.
– Кто такой циник? В твоем понимании? – Англичанин подался вперед, не донеся до рта кружку.
С ответом на этот вопрос Роман определился давно.
– Тот, кто делает вид, что верит в какие-то ценности и побуждает верить в них других людей. Печорин, к примеру. А доктор Вернер не циник, потому что не притворяется, будто верит в ценности. Он скептик.
– Ловко. Тогда школа – обитель цинизма. И цинизм прописан в трудовом договоре. В твоем, кстати, тоже.
– Чем вам все-таки досадил Максим Максимыч?
– Недалекий он. Туповатый, если напрямую. Я не о том, что университетов не кончал и в искусстве не разбирается, что не до метафизических прений ему. Это второстепенное.
– Тогда что?
– Чуткости не хватает ему. Эмпатии, говоря на нашем, педагогическом языке. Хотя в разведку с Максим Максимычем самое то ходить.
Принесли сырный крем-суп и драники «по-новому» с тонкой поджаристой корочкой, украшенные тремя стебельками петрушки. Англичанин прибавил к своему заказу два нефильтрованных по ноль-пять, для вящей убедительности щелкнув пальцами, и отправился на улицу курить.
Свежий воздух не согнал хмель с лица Максима Максимыча.
– Русский роман – это доведенное до совершенства искусство чесать языком, – сказал он, словно продолжая с места, на котором остановился. – Рефлексируют в нем по любому пустяковому поводу. То герои диспут заводят, а то и сам автор в думы ударяется. Заметь, если у Пушкина это лаконичные житейские наблюдения, то у Гоголя уже пространные рассуждения на так называемые отвлеченные темы. О душе, о роли писателя, о судьбах России. Куда без этого.
– О языке, – сказал Роман.
– Точно! Метко сказанное русское слово.
– Замашистое и бойкое.
– Которое кипит и животрепещет. Мне сразу представляется картина маслом «Достоевский в эпилептическом припадке». Животрепещущий Федор