магазина далеко, пока дойду, куплю, она уедет, может, с клумбы нарвать где-то рядом, оштрафуют еще. Вы очень красивая, а мы еще незнакомы. О-о-о-о! Автобус подъезжает, надо спешить.
– Девушка, девушка!
– Да! Я вас слушаю, – с изумлением.
– Извините, пожалуйста, мы с вами уже где-то встречались?
– Да пошел ты! – поднимаясь в автобус.
Трубач и солнце
Он был стар и одинок. Безжалостно израсходовав все, что ему полагалось от бесценной ленты жизни, ее оставшуюся часть он решил провести тихо и мирно, в таком же старом доме, как и он сам, в ожидании ее неизбежного конца. Деревушка, где жил старик, была маленькая и полупустая, когда он туда пришел и как там поселился, не помнил никто, он был угрюм и молчалив, не общался ни с кем, здравствуйте и до свидания были порой его единственными словами за весь день. И люди отвечали ему тем же, недолюбливали, сторонились. Старость не радость, а с одиночеством в паре – просто беда. Его дом с покосившейся крышей был на самом краю деревушки, у самого берега океана, дюна, на которой он стоял, была сильно подточена волнами и грозила обвалиться в любое время. Местная молодежь уходила на заработки в город и оставалась там и только летом вспоминала родителей, посылая внуков на каникулы к своим старикам. Одной из них и была Элена, маленькая светлая девочка с глубокими, не по-детски выразительными глазами цвета самого океана. Вот и сейчас она идет босиком по песку с маленькой плетеной корзинкой в руке, накрытой внутри цветным вышитым платочком, она идет и поет песню, которую сочиняет сама на ходу, про океан, про чайку, которая ищет своих друзей, пропавших в бурю. Песенка получается неуклюжей, и это раздражает ее,. Гневно тряхнув белокурыми кудрями, начинает заново и снова пробует, ища подходящие слова и мелодию.
Серая чайка, верная спутница моря,
Больше нет твоих добрых друзей.
Ты мечешься, ты кричишь от боли и горя,
Жить у моря без них тебе стало трудней.
У старика была странная привычка каждое утро выходить на берег океана и играть на старой, потускневшей от времени медной трубе, к восходу самого солнца. Он аккуратно открывал потертый от времени кожаный футляр, осторожно вынимал по-старчески плохо слушающимися руками дорогой его сердцу инструмент и, набрав как можно больше воздуха в легкие, играл на нем гимн восходящему светилу. Эту мелодию выдумал он, когда был молодым и играл в городском оркестре моряков, она была торжественной и пафосной, но она нравилась солнцу, и оно улыбалось ему, нежно лаская своими первыми лучами его седую голову. Его суровое, обветренное лицо моряка с многочисленными шрамами, глубокими морщинами прояснялось, разглаживались надутые восковые щеки, которые еще сильнее вдували воздух в трубу, чтобы она звучала восторженнее и громче. Ворчун-океан из зависти иногда заглушал звуки трубы шумом волн, но даже ему было не под силу переиграть упрямого старца. Лишь только тогда, когда солнце полностью выходило из воды и висело красным шаром над океаном,