не знающий усталости, гулко урча, помчал дальше.
“До Москвы больше часа пути, можно и вздремнуть”,– подумал Теплоструев, но заснуть было не суждено, поскольку внезапно заговорил Борис.
– Ты ведь заметил, – это был не вопрос, а утверждение.
– Как ты запаниковал и вылетел пулей? – Теплоструев скривился. – Конечно, заметил. Даже кофе бросил. Варёный!
– Я три войны прошёл. Про страх забыл ещё на Кавказе, остались только холодный фатализм и сухая злоба… Но таких глаз, не поверишь, боюсь, как муха дихлофоса. А что война? Тебе любой скажет: есть враг, и ты сам для него – враг. А представь себе, что ты вот такую загадочную девушку полюбил, свадьбу с ней сыграл, а муть эта самая, что во взгляде этой официантки ты сейчас видел, пряталась до поры до времени.
– Это ты про себя рассказываешь, или так рассуждаешь, абстрактно? – Уточнил Теплоструев, заметивший резкую перемену в лице своего напарника.
– Ну, про себя, допустим, – угрюмо буркнул Борис. – Вот женился я на такой красавице, а она ещё и умная была, стихов знала наизусть множество. Прожили год душа в душу! Я в милицейском спецназе служил, зарплата, паёк, форма. А как с Кавказа вернулся, там меня первый раз ранили, нас уже не двое, я и она, а появился этот третий. И он тенью в глазах у неё мелькает. Я с женой разговариваю, а он на меня смотрит! Сначала он присматривался, молчал, только жену мучал: ночью она стала просыпаться часто, а днём, наоборот, засыпать посреди дня. Я думал, это она от переживаний, мол, муж раненый, нервы, волнения. Всё пройдёт, думал. И правда, ей лучше стало. Дочкой она много занималась, ну ни дать, ни взять – счастливая семья. Тут уехал я ещё на три месяца, а болезнь того и ждала… Эх!
Борис замолчал, но даже сквозь гул двигателя было слышно, как он скрипит зубами, преодолевая глухое отчаянье. Тяжело ему давался это признание, но неосознанное доверие к своему попутчику толкало его на то, чтобы впервые рассказать живой душе о засевшем в сердце переживании.
– Шли колонной через долину, попали под обстрел, три или четыре миномёта и десяток абреков с автоматами, троих наших – насмерть, у меня тяжёлая контузия. Шесть месяцев в госпитале провалялся, стоял вопрос об увольнении из МВД. Вернулся домой и тут, мама родная, такое началось! Я на эту войну, как на курорт с массажем вернуться хотел! Эта тень уже в полный рост встала между нами, я порой не знал с кем и говорю-то. Другой бы запил на моём месте, но я водку не переношу, а с пива, сам знаешь, ссать хочется, много не выпьешь. Так я в погранвойска перевёлся, в Среднюю Азию уехал на три года, чтоб с ума вместе с ней не сойти. А был на грани! Я с ней говорю, она мимо смотрит. Пожалеть хочу, слышу шипение: «Не трогай, гадина»! Это мужу она такое говорила, каково! И ещё – стирала. Но как? Словно маньячка какая! Целый чулан порошков стиральных, отдушек, замочек, примочек. А ещё: синька, белила, краска, чёрт пятнистый! Отмочка в трёх водах, машинка шуршит, на кухне бельё кипит… Покупай, говорит, вторую машинку, «Малютку»! Чуть скатерть постелила, крошки уронили, всё – стирать.
Борис ударил руками по рулевому колесу,