место.
– Как скажешь, – неожиданно милостиво согласилась судьба, как будто в её персональном календаре сегодня числился день рождения Гели.
Через три часа сорок четыре минуты, треть из коих была рекомендована соседкой, остальное продиктовано страстью к надёжности, молодой преподаватель стиховедения наконец освободила влюблённую головушку из махрового заточения. Только подставила окрашенное под едва тёплую струю, как зарёванная ванна, не мешкая, облачилась в фиолетовый.
Уже на следующий день Ангелина Ароновна по обыкновению разминала суставы театральному коридору, сама того не замечая, как перешагивает «В тихом омуте» и перескакивает «Кто бы мог подумать?!». Чего уж там до глубокомысленных кривотолков и завистливых молв, если даже тяготеющий к кочеванию цветок недоумение заставило отвернуть от тлеющего свободой окна пурпурные шапочки. Тогда Геля Штерн во второй раз обрела прозвание Фиалка. Но это значило для неё не более, чем ничего. Главное, её заметил он.
– Ангелочек, ну ты просто превзошла сама себя! – Бордюров со всей мужицкой силою оторвал голодный взгляд от куриной ножки в сырном кляре, сфокусировался на печальном лике невесты и растянул умасленные губы.
Душевно так, без подтекстов и прочих коннотаций. Совсем как во времена оны, когда сердечко стучало аки застигнутый грозой путник, рассчитывающий на спасение в том доме, душа рассыпалась на лепестки, а непреодолимое желание обморока било под колени.
От улыбки завмастерской млели все женщины, от мала до велика. Особенно, конечно, надрывались те, которые от мала, но Ангелине обстоятельства сии надежду совершенно не ломали. И даже не карябали. Она однажды всё для себя решила: если не с ним, то и не с кем! Никогда! Пускай он для всех остаётся милашка Сан Саныч, для Гели он всё равно её Боренька…
– Вредно это, Боренька, – вздохнула она, протягивая жениху бутерброд с маслом.
– Не вреднее жизни, Ангел мой! – сиял от предвкушения Бордюров.
А ведь были времена, когда с таким вот сладострастием завмастерской впивался не в кусочек белого, а во вполне себе цельных белокурых студенток. Не во всех сразу, разумеется, всё ж таки он член Партии, смаковал по одной. И всегда по любви.
– Распущенность и непостоянство, – говаривали злопыхатели.
– Чувство. Высокое чувство! – задыхался пленённый свежей красоткой Бордюров, перепрыгивая ажно через две ступеньки разом.
Он мчался на крыльях любви к любви текущей. Мимо сочувствующих неустроенности и ревнующих к востребованности, мимо скрипучих перил, разломанных стульев, мимо рожающего побег цветка, мимо фиолетовой головы молодого преподавателя стиховедения. А нога в ногу за ним неслась репутация Казановы и, прости Партия, бабника.
– Ничего не поделаешь, – вздыхала Ангелина, разгоняя танцующую на просвете пыль. – Таков удел всех творческих натур.
Шли