как у неё с умением планировать своё время?
А с дисциплиной? Наружка ни на шаг не выпустит девочку из виду, и станет ясно её отношение к немотивированным приказам руководства.
И тут подворачивается возможность устроить ей ещё одно испытание! Хорошо, что удачная идея своевременно пришла Николаю Ивановичу в голову. И он приказал Нине Анфилофьевне срочно разбудить Таисию.
Невыспавшаяся, но бодрая, я вслед за товарищем Бродовым вышла в предосеннюю прохладную тишину едва брезжившего утра. Далеко, за площадью, за котлованом будущего Дворца Советов, переливалось тёмно-огненное зарево, увенчанное клубами чёрного дыма, ещё такая же дымно-огненная корона – далёкая, но оттого не менее страшная – поднималась над крышами домов за бульваром. Я не впервые видела зарева пожаров, возникших после бомбёжки. Они уже не поражали воображения, а только огорчали и вызывали сочувствие к пострадавшим.
К странной двойственности чувств подвела война – и не меня одну: ты можешь быть полна сострадания – и одновременно радоваться от души, что сейчас исполнится твоё желание…
Не больше десяти минут мы ехали до площади Свердлова, но за это время утро уже полностью вступило в права. Большой театр, разрисованный под два неказистых особнячка, не производил цельного впечатления, как и при первом знакомстве – даже если приглядываться. Посреди площади, как и неделю назад, толпились люди, стояли военные оцеплением, а за их спинами высились крыло и пропеллеры самолёта.
– Мы опоздали: люди уже собираются! – заметил Николай Иванович. – Ну ничего. Идём.
Он подвёл меня вплотную к оцеплению и нашёл командира. Тот встал по стойке смирно перед товарищем Бродовым, взял под козырёк. Николай Иванович протянул ему свою «корочку», и нас пропустили за ограждение.
Первое впечатление: самолёт ещё огромнее, чем казался мне издали!
– Ты можешь его потрогать, – подсказал Николай Иванович.
Я прижала ладонь к крылу. Мы оказались с той стороны, с которой самолёт остался целым. С другой стороны фонарь кабины был разбит, а фюзеляж частично разворочен снарядом. Видимо, лётчик был ранен и успел посадить машину, иначе от неё бы мало что осталось. Теперь я догадалась, зачем руководитель добился для меня разрешения подойти вплотную к самолёту и потрогать его: «Почувствуй его, фашиста, прощупай!» – будто приказал товарищ Бродов. Мне и самой было интересно сделать это, хоть и противно, особенно сначала.
Холодный, бесстрастный металл, разрушительная мощь. Даже теперь, поверженный, он хранил цель, под которую был заточен, словно меч: убивать… Ярость погибающего пилота. Точно! Лётчик сумел посадить машину, уже погибая от смертельной раны… Сомнений не было: эта машина за свой недолгий век успешно поразила немало целей. Мёртвые обступили её со всех сторон. Они держали незримыми нитями немецкого лётчика, и он не имел возможности подняться в небо, к чему очень стремился.
Погибшие тихонько заговорили со мной, рассказывая свои истории.
Я