находя сие весьма полезным. И если я правильно вас поняла, на протяжении всего действа, вы бы не прочь обозревать и мою задницу, ведь так, Дольмансе?
ДОЛЬМАНСЕ. Неужели вы усомнились в превеликом моем желании воздать ей самые нежнейшие из почестей?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (подставляя ему свои ягодицы). Ну как, вам удобно?
ДОЛЬМАНСЕ. Изумительно! Наилучшим образом обслужу вас, по примеру того, как вы ублажили сегодня Эжени. А вы, сумасбродочка, располагайте-ка свою головку между ног вашей подруги и своим хорошеньким язычком отблагодарите ее за нежные о вас заботы. В этой позе, владея обеими вашими попками, я всласть потискаю ягодицы Эжени и пососу зад ее прелестной наперсницы. Вот так… хорошо… Как слаженно!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (млея). Провались всё к черту, умираю!.. Дольмансе, до чего отрадно, в преддверии сладчайшего мига, держаться за твой рог изобилия!.. Пусть он затопит меня спермой!.. Щекочите!.. Сосите меня, дьявол вас забери! Ах, истекая соком любви, так упоительно ощущать себя шлюхой!.. Кончено, больше не могу!.. Вдвоем вы измотали меня… Кажется, в моей жизни еще не было такого экстаза.
ЭЖЕНИ. Как радостно осознавать себя его причиной! Только, милая моя, у тебя вырвалось еще одно слово, которое я не вполне понимаю. Что ты подразумеваешь под выражением шлюха? Прости, но ведь я здесь, чтобы учиться.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Так, прелесть моя, называют публичных женщин – вечных страдалиц мужского разврата, безотказно отдающихся либо по зову собственного темперамента, либо ради выгоды. Блаженные, достойные уважения создания, заклейменные молвой и коронованные сладострастием! Они гораздо полезнее обществу, чем недотроги, и у них достает мужества отказаться – в угоду несправедливому общественному мнению – от почтительности, которой оно безжалостно их лишает. Да здравствуют истинно любезные, философски одаренные женщины, с гордостью носящие высокое звание шлюхи! Сама я уже двенадцать лет тружусь, дабы заслужить такой титул, и поверь, дорогая, услышав его в свой адрес, я ничуть не обижаюсь, а скорее – забавляюсь. Обожаю, когда меня так называют в постели. Бранное это словечко необычайно горячит мне голову.
ЭЖЕНИ. О, теперь мне ясно, о чем ты говоришь, милая! Отныне я не рассержусь, если ко мне так обратятся, даже напротив – постараюсь удостоиться подобного титула. Все же поясни, не является ли такой подход к жизни полной противоположностью добродетели, и не оскорбляем ли мы своим поведением ее устои?
ДОЛЬМАНСЕ. Ах, Эжени, забудь ты о добродетелях! Никакие жертвоприношения во славу этих лжебожеств не стоят одной минуты наслаждения, испытываемой при их осквернении! Добродетель – не более, чем химера, культ ее предполагает вечное принесение себя в жертву и бесчисленные посягательства на любые проявления нашей чувственности. Разве это не противоестественно? Станет ли природа внушать побуждения, идущие ей во вред? Не давай себя дурачить, Эжени, не обольщайся насчет так называемых порядочных женщин. Пойми, и они, подобно нам, предаются страстям, только другим,