слышал – каждый день слышит. Хотя… Вовка прислушался. Странно, это не ругательства. Гоблин умоляет его слезть с крыши? Нет, не требует, не просит даже, а именно умоляет. И испуганный он почему-то. Даже отсюда, с крыши четырехэтажного здания интерната видно, какой он испуганный.
Вовка стал с интересом наблюдать за происходящим во дворе. Внизу стояли и бегали с места на место учителя, директор, завуч. Собрались там и воспитанники интерната. Они собрались на линейку, на которой Вовка должен был «сознаться» в том, чего он не делал. Все кто был внизу, с ужасом смотрели наверх, на крышу, точнее на Вовку. Это было странно, было непонятно, – что их напугало?
Вспомнилась мама. Вовка всегда ее вспоминал, когда ему было трудно. А трудно было часто, из-за Гоблина. Бывает, нанесешь кому обиду – специально, нечаянно ли – а потом места себе не находишь, хочется все исправить, извиниться хотя бы, а... нельзя. Нельзя, потому что уехал тот человек так далеко, что и не найти. Вот и Вовка не мог теперь извиниться перед мамой за все нанесенные ей обиды. Ушла мама в такие края, из которых не возвращаются. Умерла она полгода назад – его, Вовкина, мама. Нет у него теперь никого. Остался он совсем один, а теперь еще и это… Он этого не делал. Он и не смог бы такого сделать – никогда. Гоблин наверняка это знал, но он Вовку ненавидел, потому и воспользовался случаем.
В чердачную дверь чем-то колотили – пытались выбить. Напрасно, с дверью они не справятся: дверь железная и без сварщика ее не откроют. Вовка надежно запер эту дверь ломом. Он просунул лом в крепкие, намертво приваренные замочные петли. В общем, есть время, чтобы побыть одному, подумать, подготовиться к тому, как вести себя дальше.
«Может сознаться? Все равно ведь не отстанут», – пришла вдруг мысль. Но эта мысль пришла только на миг. И правда, сознаться можно в том, что сделал, а так, это не сознаться, а наговорить на себя.
«Нет, нельзя этого делать, не дождутся, – это Вовка теперь твердо решил. – Так нельзя. Надо держаться, чего бы это ни стоило, какие бы кары за это ни последовали. Должна быть справедливость, нельзя иначе. Вот кто это сделал, тот пусть и сознается».
Несмотря на пасмурную погоду, вид с крыши открывался великолепный: вдоль набережной расположились аккуратные домики, около берега стояла на воде пристань, по Оке плыл белоснежный пароход, по набережной спешили по своим делам люди. И почему раньше Вовка не замечал всей этой красоты?
Почему он только теперь увидел, как прекрасен этот Мир? Разве сейчас до этого?
А внизу продолжалась суета. Директор тоже умолял Вовку, чтобы он слез с крыши.
«Интересно, чего это с ними? – подумал Вовка. – Что ли, это потому, что не могут до меня добраться? Ну и что? Что ли они думают, я вечно тут сидеть буду? Ну, огорченные были бы, это еще понятно, а так…»
Да уж, вид у Гоблина был не просто напуганный – Блинов был в панике. Он предстал перед всеми в таком вот «несолидном» виде. Таким его никто никогда еще не видел. Ведь он всегда выглядел степенным, уверенным в своей непререкаемой правоте. Что же это с ним? Почему он суматошно бегает по двору? Почему он так нижайше уговаривает Вовку слезть с крыши?
Неожиданно, во двор интерната въехали сразу три машины: милицейская, пожарная и скорая помощь. В дверь больше не колотили. Это и понятно. Зачем колотить, если ее все равно так не выбить? Тут сварщик нужен. Машины остановились и из них вышли люди. Пожарные стали поднимать лестницу. И тут Вовка все понял:
«Вот дураки! Что ли, они думают, что я с крыши прыгать собрался?! Что ли, я такой дурак, чтобы из-за всякого гада с крыши сигать? Во, дают! Вот почему они испугались, особенно Гоблин. Понятное дело, в тюрьму-то ему не хочется. Если чего случится, виноват-то он».
Если бы только Блинов был в панике, Вовка этому был бы рад. Там ему и надо. Но и Арсений Ильич, директор интерната, тоже не в лучшем виде. А директора вот жалко… Арсений Ильич очень хороший человек, добрый, справедливый. Только вот Блинову он слишком доверяет. Это потому, наверное, что директор не знает, каков его зам на самом деле.
«Ладно, надо спускаться вниз, – решил Вовка, – и стоять насмерть. Геннадий Олегович не дождется, что я на себя наговаривать стану». Вовка поднялся с конька и, осторожно ступая, стал пробираться к чердачной двери. Пока шел по коньку, все было хорошо. Дойдя до флигеля, он осторожно ступил на скат крыши, и… ноги заскользили по мокрому железу…
Это произошло очень быстро. В ушах засвистел ветер, сквозь который прорвался многоголосый вскрик ужаса. Земля неумолимо понеслась навстречу. «Это конец», – промелькнуло в голове, и Вовка от страха закрыл глаза.
Не было удара, не было боли, не было теперь и падения. Главное, стало очень светло. И тепло. Свет Вовка почувствовал даже с закрытыми глазами. Он не понял, что случилось и почему он жив. «А, может, я уже совсем и не живой? Может, мне только кажется, что живой? – подумал он. – Хотя нет, ерунда. Если бы не был живой, то и казаться не могло бы…»
Он так и стоял, боясь открыть глаза. Да-да, именно стоял, а не лежал, распластавшись на земле.
– Ну что, так и будешь стоять с закрытыми глазами? – услышал он насмешливый мальчишеский голос.
Вовка