Владимир Маканин

На первом дыхании (сборник)


Скачать книгу

а в два ночи, когда мы уже явно засиделись, выставила меня вон.

      Мне до тоски зеленой не хотелось тащиться куда-то в ночь. Не хотелось быть в одиночестве.

      – Знаешь, я, пожалуй, переночую у вас, – сказал я.

      – Нет-нет, – сказала Вика.

      – А что такого? Я постелю на полу. Я неприхотлив.

      – Зато я прихотлива.

      И она выразительно посмотрела на меня. Не желала спать втроем в одной комнате. Ее серые глаза были как сталь. Как закаленная сталь. Я сделал вид, что не понял. Я как раз бросил свой плащишко на пол. Вот, дескать, и постель. Она подняла плащ, встряхнула и надела мне на плечи. Уважаю таких.

* * *

      Я шел ночными улицами, и на душе была какая-то собачья тоска. Ни фонари ночные не трогали. Ни небо. Ни высокие дома. Я шел выжатый как лимон. И никому не нужный.

      Ну-ну, говорил я себе. Это на тебя не похоже.

* * *

      В этот раз мне повезло. Фрукты были великолепные. Груши как закат. Золотисто-багровые, они таяли от взглядов. Оглядывались на них все, у кого были глаза.

      Прошел в больницу я просто лихо. У Сынули, в ящиках, я нашел случайно рентгеновский снимок его нижней челюсти. Снимок довольно крупный – и вот несколько чистых листов, свернутых в трубочку, а сверху этот снимок, тоже в трубочку. И все это в моей руке. И сам я в белом халате. Мелочь. Мазок. А какое внушает доверие!

      В послеоперационную мне, конечно, проникнуть не удалось. Но я побывал в той палате, где Галька лежала накануне. Одна из женщин этой палаты уже навещала Гальку – и теперь я допытывался:

      – Ну и как она?

      – Слабенькая.

      – Пьет? Ест что-нибудь?

      – Сама не пьет – ее поят. Руки у нее слабые. Давят сок и поят ее.

      – Но хоть немножко лучше?

      – Лучше. И говорить стала. Шепотом, а все-таки говорит.

      И она мне улыбнулась. Гора с плеч. Я не удержался – поцеловал ее и помчался прочь. И слышал, как она засмеялась вслед.

      В вестибюле опять был невообразимый галдеж, потому что опять никого не пускали. Ко мне подошел Еремеев. Муж Гальки.

      – Здравствуй, – очень солидно сказал он. – Спасибо тебе.

      – За что?

      – За фрукты.

      – Разве Галя половину их посылает тебе? Я об этом не знал.

      – Не хами.

      – А ты забери свое «спасибо». Спрячь, откуда взял.

      Он отвернулся. Я тоже. Я не хотел лояльности, от которой так или иначе за километр несло бы фальшью. Я ему не мил дружок. Я не мог бы стоять с ним рядом и обсуждать («Правда, хорошие груши?» – «Чудесные». – «Рынок есть рынок. Но какие цены ужасные!») – не мог я обсуждать и даже покупать с ним вместе не мог.

      Вернулась старуха с корзинкой, в которой разносила передачи. Записки не было ни Еремееву, ни мне. Надо сказать, Галька вообще не писала записок. Ушла в себя. И за это я тоже ее любил.

      Дома я кое-как перекусил и отправился продавать проигрыватель Сынули. Все-таки родич. Может, и поймет… В комиссионном магазине не взяли – там было полно этого добра, к тому же лучших марок. В тихом соседнем ателье техник предложил мне за него две красненьких.

      – Двадцать