краснела и белела – напрочь вышибло из головы, что зашла просить ниток, чтобы крестом вышить карий бок зачатого оленя.
– Рюмочку беленькой? – спросил Череп, когда перед Серафимой оказалась тарелка с закусочной капустой, нарезанным окороком.
– Не-ет, я водки боюсь. Голову с нее сшибает.
Голова у Серафимы и без беленькой шла кругом. Голос Черепа с вкрадчивой хрипотцой и блеск его золотой фиксы били по какому-то седьмому женскому чувству, а то редкое уязвимое чувство вещало: ох, встреча даром не пройдет – влипла бабонька.
– Ты, Николай, ей красненького налей, калиновой наливочки, – посоветовала Валентина Семеновна. – Для веселья очень подходяща.
– Красненького? Для начала можно и красненького, елочки пушистые! – захлопотал Череп. – А потом и водочки, и пивка. Водка на вино будет самое оно! Водка на пиво будет диво!
За столом сидел и сам хозяин Василий Филиппович Ворончихин. Голова у него была сплошь седой, лицо смуглое, сухое, руки – жилистые, тяжелые, будто из камня, – литейщик с металлургического завода. Он тепло кивнул гостье:
– Подымай, Сима, рюмочку. Нынче не грех…
Выпили под тост Черепа «За здравие всех присутствующих дам!», вдогон – непременный тост «За тех, кто в море!» А дальше Череп пошел изумлять своими подвигами и злоключениями. Он рассказывал, как осуществлял на сейнере браконьерский лов сайры в ночном Японском море, как шел сухогрузом без документов и заграничного паспорта из порта Аддис-Абеба в порт Одесса через Средиземноморье и Босфор, как на линкоре из порта Лиинахамари ходил в секретном рейсе на уничтожение натовских морских подслушивающих устройств, а уж сколько раз пересекал Каспий от Астрахани до Ирана и поел «ихнего урюку» – и говорить не приходится… при этом привозил целые «тюки шмоток» и сам ходил «если в гражданских, то исключительно в новых костюмах».
– Костюмы, – подчеркивал Череп, – никогда не чистил. Упала в кабаке капля подливки на рукав, я тут же пиджак выкидываю, елочки пушистые!
– Хвастуна с богатым не различишь, – добродушно усмехалась Валентина Семеновна на братовы фантасмагории. – Ты бы лучше, Николай, песню для Симы спел. А Василь Филиппович тебе на гармошке подыграет… Подмогни, Вася, чтоб руки совсем от гармони не отвыкли.
Череп легок на подъем, вот у него уже в руках гитара. А Василий Филиппович поглядел на свои руки, чему-то дивясь, мотнул головой и снял с шифоньера гармонь, инкрустированную извивистыми белыми лианами, чтобы дополнить мелодию шурина.
Растаял в далеком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля…
Проникновенно пел моряк, и у Серафимы сжималось сердце от жалости к этому тертому и в то же время одинокому человеку – на семи ветрах… Сколько ж ему уже довелось пройти, испытать всяко-всяконького, а при этом не знать семейного уюта, очага, женской заботы! Струнам гитары ревуче подмогали красные гармонные меха Василия Филипповича, и тоже такие жалостливые и сердечные! Слеза горчила горло у Серафимы.
– Может, Сима, желаете