комнаты, говорили о том, что они сделаны рукой пустынника.
На столе лежали различные коренья, тростник, много вяленого мяса, приготовленного гостеприимным хозяином. Как же согласовать прием пустынника с его недавней дерзкой выходкой – вновь удивился сэр Кеннет. Теперь он весь преобразился: его размеренные движения, благородное величие, его сухощавое, изнуренное постом лицо свидетельствовали о возвышенном душевном настроении. Он ходил по келье, как человек, привыкший управлять другими, но смиривший свою волю в стремлении сделаться рабом Божьим. Его сухощавая высокая фигура, длинная борода, распущенные волосы и смелый, сверкающий огнем взгляд придавали ему вид скорее воина, чем затворника.
С непритворным благоговением смотрел сарацин на пустынника, занимавшегося в это время хозяйством, и сказал сэру Кеннету:
– Теперь Хамако спокоен, но он не будет разговаривать с нами, пока мы не окончим наш ужин.
Теодорик молча указал шотландцу на низенький стул, тогда как сарацин по восточному обычаю сел на циновку, поджав под себя ноги. Пустынник поднял руки, благословляя пищу, предложенную гостям, и они стали есть, храня, как и он, глубокое молчание. Эта сосредоточенность была привычна для сарацина; христианину нетрудно было разделить молчание, потому что он невольно сам углубился в размышления. Странным казался ему контраст в поведении пустынника: его бешеные крики при первой их встрече, кривлянья и все его безумное поведение совершенно не соответствовали серьезному виду гостеприимного хозяина, стоявшего теперь перед ним.
По окончании ужина, в котором Теодорик не принимал участия, он собрал оставшееся со стола и поставил перед сарацином чашу шербета, а перед рыцарем – стакан вина.
– Пейте, дети мои, – сказал он им. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как они вошли в келью. – Дарами Божиими не воспрещается наслаждаться, только не следует забывать ниспославшего их.
Проговорив это, он удалился в переднюю часть кельи, желая предаться в тишине молитве, гостям же предоставить покой. Не одно любопытство заставило сэра Кеннета обратиться теперь к эмиру с расспросами о пустыннике. Слишком трудно было разобраться ему в своих впечатлениях и согласовать поведение отшельника; еще труднее ему было объяснить безграничное уважение епископов Европы к Теодорику. Более известный как пустынник Энгадди, он вел переписку с Папой и соборами, и письма его, полные живого сочувствия к лишениям и бедствиям латинских христиан в Святой земле, красноречием своим не уступали воззваниям пустынника Петра на Клермонском соборе, проповедовавшего Первый крестовый поход. И в этом уважаемом всеми старце вдруг увидел он исступленного факира. С этой мыслью рыцарь не мог свыкнуться, и она заставляла серьезно задуматься: точно ли можно передать ему возложенное на него важное поручение.
Это поручение и было причиной предпринятого им трудного пути. Однако все, чему он стал свидетелем в этот вечер,