что никаких мыслей и отчетливых образов не возникало. Все было обволакивающее, безликое успокаивающее, пока меня не втянуло в иную среду несовместимую с жизнью. Я долго мучился, желая вернуться в блаженное «небытие» и все же затрепетал и очнулся вновь охваченный дрожью. Все повторялось. Меня колотило. Я едва смог подняться. Я не знал, какой сейчас час, но, судя по всему, этот страшный день продолжался, и я опять замерзал и, судя по всему, окончательно, потому что надежды не было. Печурка лишь поманила и обманула, как будто нарочно, чтобы мы лучше ощутили свою обреченность. Некоторые снова поднялись и, размахивая руками, били себя по бокам, другие продолжали лежать со стоном и всхлипыванием. Это было отвратительно, как отвратительно выглядит любая агония.
Я приблизился к печке, казалось теперь, раскаленной от холода, и увидел старлея. Прикрыв глаза, он лежал навзничь и не шевелился. Кто-то сказал: «Кругляк сдох». Кто-то безразлично добавил: «Нам всем подыхать». Я нагнулся. От лежащего сильно пахло спиртным. Щеки его побледнели. Я притронулся. Он был, можно сказать, совершенно холодный. Пощупал сонную артерию, как нас учили. Что-то там еще едва уловимо билось.
Я поискал глазами сержанта. Лежа на животе, он всхлипывал, изредка выкрикивая: «Гады! Вот гады! Кто мы для них? Разве люди?» Я выскочил из палатки. И почувствовал, здесь, на ветру и морозе, мне – лучше. Поискав глазами, выбрал цель. Мне, действительно, теперь было лучше. Не потому что стало теплее, а потому, что мысленно я не погружался в себя целиком: появилось нечто такое, что не давало этого делать. И я плелся теперь к «своей цели», слава богу, плестись предстояло не так уж и далеко.
Скоро я подошел к тому месту, к которому шел. Это была большая палатка. В отличие от наших – маленьких светло-серых, почти белых палаток, она была темно-серой, толстой, видимо, утепленной. Из печной трубы, где-то сбоку вился дымок. Здесь было даже что-то наподобие тамбура. Я предчувствовал, что внутри там – тепло, но почему-то заходить не спешил. Хотя опять начинало колотить, то, что меня мучило, было пострашнее холода.
9.
Входной полог раздвинули, из палатки вышел сухощавый капитан Строев – командир нашей батареи. «Паланов!? Вот вы-то мне и нужны!»
– И вы мне – тоже.
«Вот как!? Входите! Входите, не стесняйтесь, – капитан ухмыльнулся, – разберемся, кто кому больше нужен».
Я входил первым, Строев – за мной, вероятно, на случай, если вздумаю дать деру.
В палатке было тепло. Не жарко, а просто нормально, как в городской квартире или в аудитории. Горел электрический свет (от движка). По бокам прохода стояли застеленные кровати-раскладушки. Впереди, перед тамбуром стояли раскладной столик и несколько крепких металлических стульев, на одном из которых сидел усатый полковник (заместитель начальника училища по учебной части). Полковника Гайдая в училище все боялись. Он был ветераном Гражданской, служил у Буденного в Конной, имел товарищей в штабе округа и даже в Москве. Отечественную переждал на Урале (Военным комиссаром). Однажды, с эшелонами новеньких танков, командировали на фронт, попал под