рано, ездить по всему району, в соседние заглядывать. Как-то, среди недели, проезжал он Ильмень, к рыбакам заглянул, разжился рыбкой.
Поехал домой и по привычке подрулил к матери. Он никогда ее не забывал. И сегодня автобус, словно сам, подкатил ко двору.
И лишь здесь, у ворот, вдруг ударило: «Нету!» Иван как сидел за баранкой, так и остался сидеть, глядя на темные окошки материнского дома. Подступила немая тоска. Не понять, нет, никак не понять: ведь была, всю жизнь была мать – и вдруг нет ее. И теперь не будет. Была ведь не день, не два, а всю жизнь рядом шла, от первого шага – ее тепло и забота. Привык. Теперь нету. Надо отвыкать.
Из соседских ворот вышел Тимофеич.
– Слышу, машина гудит, – сказал он.
Иван дал ему пару рыбин и уехал.
Снова пришел день субботний. Жена, как всегда, затеялась с уборкой. Иван дорожки выбил, вынес мусор, потом засобирался.
– К матери, что ль? – спросила жена.
– Ага, – ответил Иван.
До матери – пять остановок проехать да три квартала пройти.
От автобуса он шагал быстро, спешил. Но успел вовремя. Тетка Маня звенела голосом, ведрами. Тимофеич бухтел в ответ на ее укоры. Иван подошел, спросил с улыбкой:
– Ругаетесь?
– Грешим, – признался Тимофеич. – Сколь лет-годов в ногу жили, теперь доживаем. Такая стала…
– Какая есть, на базар не везть, – отрезала тетка Маня. – В девках надо было разглядывать. А я тебя, Ваня, во сне видала. Да так по-хорошему. Вроде ты – пацан еще, совсем кужонок, на рыбалку сбираешься. Копаешь глистов, вот тут вот, – указала она. – Возле сарая. У вас же корова была. Это я вижу вроде стародавние времена. У тебя такая шапочка белая. На рыбалку сбираешься, а я прошу: Ваня, принеси мне рыбки. Так щербы хочется. А ты отвечаешь, по-серьезному: принесу.
Иван улыбнулся тетки-Маниному рассказу, сну ее, а главное – тому, что все это было когда-то: корова во дворе стояла, и червяков он копал возле сарая, и шапочку белую носил – было, все было…
И тут, словно озареньем каким, увидел вдруг Иван себя малого, а рядом, через забор, стояла тетка Маня в молодой поре: поблескивали зубы ее в улыбке, крепкие руки и ноги смуглил загар. Она смеялась, склонясь через забор над мальчонкой, а где-то рядом была мать, тоже молодая, и Тимофеич.
Теперь же вот она: черноликая, спина – коромыслом, матери вовсе нет, а Тимофеич – тяжко дышит, едва ступает. Скоро им уходить.
Им скоро уйти, а ему жить и жить. Эта мысль не радостью отозвалась, а печалью. Представился этот двор, пустой, и в соседнем – никого.
– За рыбку спасибо, – вспомнила тетка Маня. – Щербой разговелись. Я чебачиную головку грызла-грызла. Такая сладкая. А дед мой аж ночью вставал, – рассмеялась она. – Похлебать.
– Взаправди, – отозвался Тимофеич.
– Дите малое… – попеняла тетка Маня, глядя на старика своего с теплом и печалью. – Серед ночи хлебал. Забажалось.
Накачали воды. Иван отнес соседям ведра, вернулся во двор. Сам водички попил и, омочив пальцы, растер виски. Голова побаливала. Вполне возможно, старики правы, вода