и оснащал медицинские пункты на пожертвования (собирал сам) и на свои, литературным трудом заработанные. Всегда Чехов вел себя как хозяин, а не наемный работник. Высшим моральным авторитетом в стране считал не государя императора, а писателя Льва Николаевича Толстого. Царскую грамоту о даровании ему дворянства не принял, не изволил даже получить и никогда о ней ни словом не обмолвился. Он оказался, возможно, единственным абсолютно свободным и при этом публичным человеком, не поклонявшимся ничему на свете, бескомпромиссным служителем добра. Ему удалось «поймать» пробуждающееся в народе бодрое настроение и правильно понять его, как проснувшуюся жажду новой жизни, той самой, где царствует справедливость. Его книги стали тем средством, способным создавать и вливать это жизнетворное настроение в человеческие души, не угнетая, не вербуя и не зомбируя их. Любому грамотному человеку неоспоримо ясно: Чехов – наше величайшее национальное достояние, наша гордость! Наш, российский, весомый вклад в сокровищницу общечеловеческой культуры.
Смерть чиновника
В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на «Корневильские колокола». Он глядел и чувствовал себя наверху блаженства. Но вдруг… В рассказах часто встречается это «но вдруг». Авторы правы: жизнь так полна внезапностей! Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось… он отвел от глаз бинокль, нагнулся и… апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и нигде не возбраняется. Чихают и мужики, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные советники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.
«Я его обрызгал! – подумал Червяков. – Не мой начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо».
Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал генералу на ухо:
– Извините, ваше-ство, я вас обрызгал… я нечаянно…
– Ничего, ничего…
– Ради бога, извините. Я ведь… я не желал!
– Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!
Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства больше не чувствовал. Его начало помучивать беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову, походил возле него и, поборовши робость, пробормотал:
– Я вас обрызгал, ваше-ство… Простите… Я ведь… не то чтобы…
– Ах, полноте… Я уж забыл, а вы все о том же! – сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.
«Забыл, а у самого ехидство в глазах, – подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. – И говорить не хочет. Надо бы ему