на ту через грязное окно, которого ей не хотелось вымыть.
«Что происходит?»[1] – пел Марвин Гэй, а ответа никто не знал.
Именно тогда брат уверенно взял меня за руку и увел с собой, в свой защищенный мир.
Первое время он, как луна, кружил где-то на периферии моей жизни, иногда притягиваемый любопытством, но чаще равнодушный, и, возможно, так продолжалось бы и дальше, если бы в один трагический полдень в Тироле туристический автобус не столкнулся с неумолимой Судьбой.
Он был на пять лет старше меня, и его светлые кудряшки в нашей брюнетистой семье выглядели так же неуме стно, как и первый неподержанный автомобиль, который несколько лет спустя купил отец. Рядом со своими ровесниками брат казался экзотическим существом, а по ночам он тайком красил губы маминой помадой, а потом осыпал мое лицо быстрыми поцелуями, имитируя сыпь. Так он спасался от скучного консерватизма окружающего мира. Завзятый аутсайдер со своим бунтом.
Из меня вырос любознательный и развитой ребенок, в четыре года я уже умела читать, писать и вести беседы, понятные не каждому восьмилетке. Всем этим я была обязана не исключительным способностям и не акселерации, а только влиянию старшего брата, увлекшегося в то время пьесами Ноэля Кауарда[2] и песнями Кандера и Эбба[3]. В нашей распланированной, упорядоченной жизни брат был ярким и красочным исключением. Каждый день я ждала его возвращения из школы с почти физическим нетерпением. Без него в моем мире не хватало чего-то очень важного. Да, честно говоря, не хватает и до сих пор.
– БОГ ЛЮБИТ ВСЕХ-ВСЕХ? – СПРОСИЛА Я У МАТЕРИ и потянулась через миску сельдерея за последним печеньем.
Отец отложил свои бумаги и поднял на меня глаза. Он всегда поднимал глаза, если кто-нибудь поминал Бо га. Как будто ждал удара.
– Конечно всех, – ответила мать, и утюг на секунду замер у нее в руке.
– И убийц? – уточнила я.
– Да, и убийц, – кивнула мать, а отец укоризненно поцокал языком.
– И разбойников?
– Да.
– И какашки?
– Какашки – это ведь не живые существа, – совершенно серьезно объяснила мать.
– А если бы были живыми, Бог бы их любил?
– Думаю, любил бы.
Никакой радости этот разговор мне не принес. Выходило, что Бог любил всех, кроме меня. Я слизала последний слой шоколада и полюбовалась на белый холмик пастилы, внутри которого пряталось джемовое сердечко.
– А почему ты спрашиваешь? Что случилось? – поинтересовалась мать.
– Я больше не пойду в воскресную школу, – объявила я.
– Аллилуйя! – воскликнул отец. – Я очень рад.
– Но тебе ведь там нравилось, – удивилась мать.
– Больше не нравится. Мне только нравилось, что там поют.
– Ты можешь петь и здесь, – заверил меня отец, воз вращаясь к своим документам. – Хочешь петь – пой.
– А