листьями. На замшелом камне виднелась эмалированная табличка. На табличке был нарисован портрет девушки, и мне сразу показалось, что я ее уже где-то видела. Только никак не могла вспомнить где.
Поскольку и я так уже задержалась и знала, что Ана и синьор Фидардо ждут меня у часовни, я не успела всерьез об этом задуматься. Но поздно вечером, перед тем как уснуть, я вдруг вспомнила. Тихонько встав с постели, я проверила карманы комбинезона. Там до сих пор лежал серебряный медальон – тот самый, который Альфонс Морру носил на цепочке на шее и потерял на набережной перед тем, как упасть в воду. Я вынула медальон из кармана, открыла крышку и посмотрела на миниатюрный портрет возлюбленной Альфонса Морру. Он очень походил на портрет девушки на кладбище.
В следующее воскресенье я снова отыскала замшелое надгробие с портретом на эмали. Я вынула из кармана медальон, поднесла его поближе и сравнила портреты.
Сомнений быть не могло. На обоих портретах изображена одна и та же девушка.
Судя по надписи на надгробии, ее звали Элиза Гомеш. Она умерла четыре года назад, будучи всего двадцати трех лет от роду. Почему она умерла такой молодой? Об этом на надгробии не сообщалось. Меня передернуло. Возможно, ее убил Альфонс Морру. Ведь он был негодяем. Мне до сих пор снятся кошмары о том, как он стоял, целясь Старшому в грудь.
Я решила, что сделала важное открытие. Хотя что в нем важного, я и сама не знала. Но такое у меня было ощущение.
Сметя с могилы опавшие листья, я постояла, глядя на портрет покойной девушки, которую, похоже, больше уже никто не оплакивал.
Я взяла за привычку навещать могилу Элизы Гомеш каждое воскресенье. Я сметала листья и ветки, счищала мох и лишайники, нараставшие на камне. Со временем я познакомилась с кладбищенским сторожем. Его звали Жуан, и он был большим чудаком. Правда, в хорошем смысле слова.
Почти все, кого я вижу в первый раз, обращаются со мной как с обезьяной. И в этом нет ничего странного. Ведь я и есть обезьяна. Люди, наверное, думают, что кто-то выдрессировал меня и я научилась носить человеческую одежду, точно так же как медведи в цирке учатся ходить на задних лапах, а попугаи – браниться. Мало кто может представить себе, что я способна думать и понимать человеческий язык. До тех пор, пока меня хорошенько не узнает.
С Жуаном все было по-другому. Однажды, когда я выдергивала чертополох с лужайки у могилы Элизы Гомеш, он подошел ко мне. Я обернулась, чтобы он увидел мое лицо, но он даже бровью не повел. Просто любезно спросил, не нужны ли мне совок и тяпка.
Я кивнула, и он сходил за инструментами. Потом продолжил беседовать со мной – так, будто мы с ним давно знакомы. Похоже, его ничуть не удивляло, что горилла ухаживает за могилкой.
– Как хорошо, что кто-то заботится об этой могиле, – сказал он. – Думал даже сам этим заняться. Ради Элизы. Бедная девочка, ведь ее убили. Правда, в некотором смысле это был несчастный случай. Но вы-то, конечно, и так все знаете.
Я помотала головой.
– Вот