сорочку. Холодными, не успевшими согреться после улицы руками Аннет расстегнула на нём рубашку и, не удержавшись, вскрикнула: левая половина груди была исчерчена безобразными шрамами.
– Боже мой, Алекс, я думала, это единственный след войны, – осторожно прикоснулась к шраму на лице, перечеркнувшему глаз. – Это тогда же?
– Да.
– Бедный мой мальчик. Какой ужас эта ваша война. Зачем ты участвовал в ней?
– Ты не поймешь, – от смущения получилось грубее, чем хотел.
Алесь попытался запахнуть рубашку, но она прижала его ладонь к своей щеке, потом поднесла к губам, поцеловала:
– Не могу поверить, что такая тонкая, изящная рука могла держать оружие, стрелять…
Он промолчал. В тот момент это и вправду казалось лишь страшным сном.
8
Масленицу восемнадцатого года встречал Алесь в родной станице Кочубея, на Кубани. Отгуляли, как положено: блинами объелись – чуть животы не полопались, напились так, что Митька, вернувшийся с западного фронта одноногим, да старик Никифор в Бейсужеке утонуть умудрились. Речка-то тихая, спокойная, даром что извилистая, а вот поди ж ты! Что уж там казаки не поделили – одному богу известно, только нашли их, схватившихся за грудки, на отмели ниже по течению. В Прощёное воскресенье, ясное дело, станичники друг перед дружкой повинились, залили прощение самогоном, а как пост настал – пригорюнились… Пахать скоро, но у кого не было землишки до войны, у того и не прибавилось. У иного героя – грудь в крестах, а земли – с пятак, другой и вовсе – всю жизнь в долгах.
Мрачный бродил Кочубей по улочкам станицы, спускался к реке, вновь поднимался на высокий правый берег… Всё было не по нему в этой новой жизни, которая на поверку ничем не отличалась от старой. Даже река, что текла мимо станицы, называлась: «Бейсужек Правый». Сердце сводило – так хотелось и ему правым быть, но лишь в старинных казачьих напевах о воле та правда была, а в жизни – вроде и совсем не осталось. Кулаки сжимались, чувствовал силу в себе за правое дело постоять, понадобится – и жизнь отдать, лишь бы вовек больше никому кланяться не пришлось.
– Покуда ты, Алесь, у Наталки блины трамбовал, я на Тихорецкую подался.
Они специально пришли к Бейсужеку, чтобы никто не помешал разговору, присели на старую расщепленную иву, по шершавому стволу которой Кочубей когда-то любил взбираться, выкладывая ей свои мальчишеские горести. С тех пор корни подмыло, и дерево низко склонилось над рекой, почти касаясь ветками воды. Насколько хватало взгляда, берега густо поросли камышом и кустарником, дальше на левом берегу открывалась глазам бурая, ещё зимняя степь, но кое-где уже проглядывали жёлтые пятнышки то ли горицвета, то ли звездочки гусиного лука, обещая в скором времени разлиться красочным половодьем цветущей степи.
– Там-то, на станции, солдат да казаков – тьма-тьмущая. Гуторят, енералы на Екатеринодар войска ведут, большевики вроде там засели. Прицепился ко мне, значит,