оказалась лишь декорацией, но декорацией смелой с пламенными сердцами, с мужеством и доблестью, с правдой за душой.
В тесной комнате висело большое зеркало, старое, как мир, в деревянной резной раме с удобной полочкой. Полгода назад оно было мутным, пыльным и ужасно несчастным, но заселившиеся в комнатку девушки вернули старинному зеркалу достойный вид. Они привыкли, чтобы всё кругом было верно, чисто, качественно и до конца. Девушки называли себя сёстрами и были очень близки, они знали друг друга с детства и прошли вместе нелегкий путь, и от того каждая считала своим долгом позаботиться о подруге. И главным, а значит непреложным, пунктиком в такой заботе считалось утаивание страшных тайн друг от друга, у каждой за сердцем весел груз не рассказанной истории, которую рассказать было бы на деле куда лучше и правильней. Но я о своей умолчу.
Длинное коричневое платье цвета грязной лужи было мне велико: на талии оно висело где-то рядом, криво приминаясь серым передником; с плечами у него отношения вообще не ладились, да и такую длину с трудом можно было назвать удобной. К тому же я ужасно привыкла к брюкам, к любым. Неполные четыре года в академии наложили свой отпечаток. Там я была не леди, но воином. Теперь превратилась в служанку. Дверь скрипнула и появилась Астрис. В ненавистном жёлтом полумраке её черты заострились, придавая девушке немного враждебной таинственности. Великие боги, она выглядит такой измождённой! Как совестно… Ведь в этом моя вина. Зачем было тащиться в эту грязную глушь?! Не столь именитый, но всё же знатный род Плэм никогда не мыл полы в захудалом трактире. Я-то ладно. Мне не привыкать.
– Ты снова была у него? – мой голос прозвучал устало и пусто. Каждый день, отработав у Черива, она отправлялась в местную пародию на лазарет. Прошло уже несколько декадных циклов, а во многих сёлах ещё белели парусины крыш этих страшных шатров, где бедняги—солдаты домучивали последние дни. Я только раз ходила туда вместе с ней, но не выдержала и часа. Знаете, дело не в запахах подгнивающей плоти, булькающей хвори, дешевых лекарств, больше похожих на стиральный порошок и недопитый самогон, и травяных сборов, от которых всюду летает моль. И буро-алые пятна тут не причём. Даже женщин, усталых осунувшихся женщин с огромными жестяными тазами, в которых поласкаются грязное бельё и старые бинты, я не боялась и мутной бурой воды, стекающей вниз по земляной немощеной улице, тоже. Меня убивали чувства. Уныние, злость, безнадега. Эти печальные потерявшие смысл глаза, стоны… Не так сильно. Кто—то уже не хотел жить, кто-то просто хотел домой. Домой! Понимаете, домой… Туда, туда, где этого всего нет, где отрубленные ноги – просто сон, глупый-глупый дурной сон! Сон! Сон… Где твоих товарищей не резали, не поджигали, не… А ведь дома нет. Нет его, чёрт побери! Он сгорел, сгорел в адском пламени чужой алчности. Больше нет улиц. Нет театра. Нет синего козырька с красной губастой рыбёхой. И усадьба Плэм сгорела. Мы видели угли… Угли и огонь.
Мне стало вдруг так душно, и сладко—гнилостно