доволен, но я так и не сказал ему того, что он хотел услышать. И я бросил его сидеть в лавке и ждать, когда звякнет колокольчик над дверью.
Яхин-Боаз снова лег в постель и прижался к Гретель. Теперь по утрам он просыпался с эрекцией.
4 Вернувшись в город, Боаз-Яхин не пошел в дом матери.
Стояла суббота. Мать ждала его не раньше вечера воскресенья, да и домой идти ему пока не хотелось.
Вместо этого он с автостанции позвонил своей девушке и отправился к ней. Ожидая, когда она ему откроет, он вдруг вновь почувствовал себя со львом. То была вспышка – мигнула и погасла, полная странности. От нее он ощутил себя отъединенным от обычной жизни, разлученным со всеми людьми у себя в уме и с девушкой Лайлой, кого он сейчас ждал. Было ему виновато и тягостно.
Дверь открылась. Лайла взглянула Боаз-Яхину в лицо.
– Все в порядке? – спросила она. – Ты выглядишь чужим.
– Я чувствую себя чужим, – ответил он. – Но все в порядке.
Они направились к площади. Уличные фонари походили на светящиеся плоды, переполненные знанием.
Боаз-Яхин ощутил их свет у себя во рту и задумался, кто он есть. Он крепко ощущал спелую черноту коньков крыш на фоне ночного неба, терпкость крыш и куполов городка, вправленных в ночное небо. Цвет и ощупь мостовой, сущность ее, были напитаны вкусом.
С Лайлой он никогда не раздевался донага, никогда не предавался с нею любви, никогда не делал этого ни с кем. Оргазмы случались у него лишь с ним же самим, скомканные от стыда и чуткости к шагам в коридоре. Он вспомнил свое лицо в зеркале зала с резьбой львиной охоты. Кто же, задумался он, выглядывал из глазниц его лица?
– Что ты намерен делать? – спросила Лайла.
– Не знаю, – ответил он. – Думал, уйду искать отца. Но вернулся. Я сидел на холме, и было еще не время. Я чего-то ждал. Не знаю, чего я жду. Я пока не готов идти.
Тонкая струя фонтана с журчанием взмывала в звездный свет, непрерывно опадала назад. Встречались и разбегались собаки, каждая – своей дорогой. Боаз-Яхин и Лайла сели на скамейку. Шелестели пальмы. Уличные фонари не изменились. У него болело в горле.
– Я тоже жду, – произнесла она. – Они сидят в гостиной и смотрят телевизор. Такое чувство, будто дом навис надо мной. По воскресеньям мне с ними всегда уныло. Я не знаю, куда идти.
Когда я уйду, подумал Боаз-Яхин, пойдешь ли ты со мной? Горло его вылепило слова, но он их не произнес. Подумал о своем уходе – и в нем теперь было море. Однажды он бывал на судне, на летних каникулах с родителями.
– Посреди океана, – сказал он, – все зелено, громадно и вздымается, и ты чуешь носом глубину его и соль. Утром серый туман, влажный на лице, холодный в животе. Большие морские птицы не теряются никогда.
Они могут сидеть на океане, качаясь на волнах. – Когда уйду, пойдешь ли ты со мной? – снова подумал он и опять не произнес эти слова вслух.
– Да, – сказала она.
– Куда можем пойти? – спросил он. – В смысле, сейчас. Куда мы сейчас