белой малины,
закрашенных окон.
Вот откуда, когда уходим, ты возникаешь,
недоуменья полон, будто мести,—
было бы просто говорить о футболе, продули сдуру.
Чрезмерно небо.
Деньги не поддаются терпенью. Из нас кто-то
изводит—имя, склонение. Неким
доступно одно сновиденье, другим два:
различия никакого—одно им видится: чердак,
жара лета, медлительные руки,
снимающие паутину с ладони ветра.
Dreams Photographers Appear To
a silkscreen for Anatoly Barzakh’s leg cast
“We are dying.” Does this mean that flowers are wilting, how.
Does it mean they are crumbling with the prattle of ash—
while we are in other countries, without passports,
no transportation, some Casablanca, a station.
Touch anything and then, much later,
“in the meanwhile” will stratify afterwards.
Just “merely.” Does it mean that the gesture shimmers
like a draft in a passage, where a point
can never surpass the measure of ripples,
when you equal the sum of your pupil and moisture;
the sunset curled into it like a pledge. The air is dark—
who breathes it? Clenched and stale.
Dry. Like a beach, untroubled. You’re just a thistle,
an assimilation matrix for the stoma of color,
a grainy film on the tongue, acid amusement
of a free afternoon. A glass print
of a brass key on a wax string.
Ice or thaw—either one being
habitual to doves on the amethyst.
In any case, words give no work. With us are: “slopes,” “heel,”
“numbering” of bowstring co-oscillations. Also out of tune
song. Yet no … there’s the window
half a meter away, within reach—enormous,
like chewing croutons with your gums.
Besides, it’s long been open … No hemorrhaging,
immortality in rusty quicklime. Nothing
darkens the hand, no ink falls on the white field.
[B.S.]
Сны, которые видят фотографов
шелкография для гипса ноги Анатолия Барзаха
«Умираем». Значит ли, что цветы никнут, как.
Означает ли, что крошатся многословием пепла—
а мы в других странах и нет паспорта,
транспорта, какая-то Касабланка, станция.
Тронь что-либо, а потом, много спустя,
после расслоится «тем временем».
Одно «лишь». Значит ли, что жест мерцает
сквозняком в переходах, где точке
не суждено преступить меру ряби,
когда ты равен сумме зрачка и влаги;
закат в ней вогнут залогом. Воздух темен—
кто дышит им? Черств и сомкнут.
Сух. Как пляж беспечен. Ты вообще—репейник,
матрица уподобления в устье цвета,
налет зернистый на языке, кислотная забава
послеполуденного расписания. Ключа латунного
на восковом шнурке отпечаток в стекле.
Лед ли, таянье—и то и другое
голубям привычно на аметистовых.
Впрочем, слова беструдны. С нами: «склоны», «пята»,
«счисление» соочередностей тетивы. Также
дурное пение. Да нет … вот и окно в полуметре,
рукой подать,—огромное,
как сухарь жевать деснами.
К тому же давно открыто … Ни прорезей крови,
бессмертие в ржавой извести. Ничто
не омрачает руку, тем паче белое поле тушью.
The Weakening of an Indication
To see this stone and not experience indecision,
to see these stones and not to look away,
to see these stones and comprehend the stoneness of stone,
to see these stone stones at dawn and at sunset,
but not to think of walls, no, not to think of dust,
or else, deathlessness,
to see these stones at night and think
of the reverie