похабщиной доски поперёк окон; подростки с сигаретами в зубах, вечно болтающиеся под разбитым навесом каждой автобусной остановки; повсюду спутниковые антенны, воздетые к небу, как обнажённые сердцевины угрюмых железных цветков. Он часто задавал себе риторические вопросы: что мешает людям сообща навести порядок у себя в районе? Что мешает объединить свои скудные ресурсы и купить одну газонокосилку на всех? Так нет же, Филдс полагал, что оба совета, областной и местный, обязаны убирать, чинить, ухаживать – и давать, давать, давать.
От таких мыслей Говард обычно переносился на Хоуп-стрит времён своего детства: на задних дворах, пусть даже крошечных, размером со скатерть, как, например, у его мамы, почти повсеместно росли турецкие бобы и картошка. Никакая сила, насколько знал Говард, не могла помешать обитателям Полей выращивать свежие овощи; никакая сила не могла заставить их махнуть рукой на хулиганистых отпрысков в капюшонах и с баллончиками краски; никакая сила не могла помешать им выйти сообща на уборку и благоустройство территории, привести себя в порядок, найти работу. Отсюда Говард делал вывод, что сегодняшние жители предместья добровольно выбирают такой образ жизни, а слегка угрожающий дух деградации, витающий над их районом, – это не что иное, как ощутимое проявление невежества и лени.
Пэгфорд, напротив, сиял, как виделось Говарду, нравственной чистотой, будто коллективная душа его обитателей воплощалась в аккуратных мостовых, холмистых улицах и живописных домах. Место рождения Говарда не сводилось для него к конгломерату старинных зданий, быстрой речке, окаймлённой деревьями, величественному силуэту аббатства и подвесным кашпо на Центральной площади. Этот городок был его идеалом, образом жизни, микроцивилизацией, выстоявшей среди упадка страны.
«Я – человек Пэгфорда, – повторял он наезжавшим в летние месяцы туристам, – до мозга костей». Этой сентенцией Говард делал себе прочувствованный комплимент, замаскированный под банальность. Он родился в этом городе и здесь умрёт; у него никогда не возникало желания уехать, сменить обстановку: река, леса – они и так менялись со сменой времён года; Центральная площадь весной утопала в цветах, а под Рождество сверкала огнями.
Барри Фейрбразер знал и, более того, озвучивал эту позицию. Он смеялся, сидя за столом в приходском зале собраний, смеялся в лицо Говарду: «Знаешь, Говард, ты для меня – Пэгфорд». И Говард, ничуть не смущаясь (он привык парировать все выпады Барри), отвечал: «Для меня это высокая похвала, Барри, независимо от твоего подтекста».
Говард даже позволял себе хохотнуть. У него в жизни оставалась одна цель, и сейчас она была близка, как никогда, потому что передача Филдса в подчинение Ярвилу стала, пожалуй, только вопросом времени.
А потом, за два дня до скоропостижной смерти Барри, Говард из надёжного источника узнал, что его оппонент нарушил все известные правила субординации, написав для местной газеты статью о том, как благотворно подействовало