в голову простая истина, что жизнь сложнее, чем задачник, и существуют вопросы, вообще не имеющие ответов, может, просто не стоит задавать их даже самому себе.
Кофе остыл безнадежно, а громкие голоса, звук то ли трубы, то ли шофара и металлический скрежет отвлекают доморощенного философа от созерцательного безделья: за окном бушует жизнь во всей ее насущности. Прямо посреди улицы – бедной, неказистой окраинной улочки в славном городе Холоне – бригада плотников-энтузиастов из числа ликудовского партактива срочно сколачивает мостки, то есть трибуну, а люди уже помаленьку стекаются вокруг, мешают советами, ждут.
Митинг назначен на одиннадцать, сейчас только полдевятого, а вокруг недостроенной трибуны уже, конечно, митингуют, обмениваются мнениями. Илья, прислушавшись, с удивлением понимает, что все их реплики – как раз и есть мучающие его вопросы о смысле жизни, причем многие из собравшихся без тени сомнения дают ответы на них. И когда над новорожденной трибуной взлетает транспарант с криво написанным лозунгом «Шарон – мелех Исраэль!», Илья вдруг неожиданно для самого себя раздвигает створки окна и внимательно вслушивается, всматривается, вникает в происходящее. А происходящее, похоже, фонтанирует неожиданностями: на трибуну гуськом поднимаются несколько человек, и лица все сплошь знакомые, виденные на страницах газет, на плакатах-растяжках, на экране телевизора. Впереди всех грузно и одышливо шагает тот самый Шарон, «мелех Исраэль» – «царь Израиля», на лице его порхает та самая застенчивая тинейджерская улыбка, седые волосы развеваются то ли от слабого ветерка, то ли от дышащих в затылок соратников («политики хреновы!» – Илья делится мыслями с Рикки, тот соглашается).
Маленькая площадка перед домом уже полна людей, все пристально слушают пока только отдельные реплики, перебрасываются своими мыслями, не обращая внимания на призывы к тишине. Толпа волнуется, как хлебное поле, мирно, но неизбывно.
Илья уже целый год живет в Израиле, снимает жилье на окраине города, в старом и не слишком престижном доме и очень стесняется, когда его называют «оле хадаш», тут же поправляет дурашливо:
– Скорее, Оле-Лукойе.
Не всегда шутку подхватывают, порой смотрят на него, как на придурка. Да и как смотреть на человека, который, дожив до седин (хорошо, что не до лысины, – краем сознания всякий раз отмечает Илья), оказался на нуле и не готов начать сначала?
В первое время жена при каждом его звонке говорила: вот кончится учебный год – сразу и приеду. Она в педучилище психологию преподает. Потом – надо отдохнуть. Потом оказалось, что мать болеет, нужен уход. Потом открытым текстом сообщила:
– Знаешь, две жизни никто не живет, мне свою менять нет резона.
– Но послушай, мы же столько лет вместе, как ты без меня, – Илья как-то не был готов к такому удару, – ты хоть приезжай посмотреть, сразу поймешь, что здесь жить лучше!
– Лучшее –