и разрабатывай ее каждое утро и каждый вечер.
Он показал, какие упражнения надо делать, потом подозвал младшего ординатора:
– Павел Петрович, выпиши ему отпуск на десять суток на долечивание.
У меня вытянулось лицо: десять суток?! Всего-то?! Я ожидал как минимум две недели.
– Господин статский советник, я жениться еду, нельзя ли чуток прибавить?
Доктор широким жестом снял пенсне и посмотрел на меня невооруженным глазом.
– А сколько вам годков, господин сотник?
– Двадцать второй пошел.
– Не рано ли семьей обзаводиться?
– У нас, у казаков, в самый раз.
– Ну, коли у вас у казаков… Петрович, накинь ему еще пять дён, то бишь суток в качестве свадебного подарка.
С тем я и отправился из Кисловодска в Петроград.
Поезд тащился по железнодорожным извивам великой империи почти трое суток и к началу ноября добрался наконец в столицу, исхлестанную осенними дождями. У меня не было башлыка, и мне пришлось прикупить весьма необходимую тут деталь одежды в лавке офицерского экономического общества. Так что в Ораниенбаум я прибыл при полной справе. Выйдя из вагончика пригородного паровичка, я тут же, на вокзальной площади, нанял извозчика и уже через полтора часа въезжал в Большую Ижору.
Семейство Ухналевых квартировало в старых лоцманских домиках, стоявших на южном берегу Финского залива едва ли не с петровских времен. Я без труда разыскал нужный номер, дернул веревочку колокольца. И, о чудо! – выбежала Таня в накинутом дождевике. Не больно-то смущаясь чужих окон, мы припали друг к другу.
– Боже, какой ты мокрый! – оторвалась она от моей волглой шинели. – Идем скорее домой! Как твоя рука?
– Как видишь, точнее – как чувствуешь. – И я приобнял ее обеими руками покрепче и даже приподнял ее.
В тесноватой прихожей нас встречали Танины родители. Я, не снимая шинели, взяв фуражку в левую руку, как на молитве, прямо с места пустил в карьер:
– Дорогой Василий Климентьевич! Я прошу руки вашей дочери!
Родители Тани молча склонили головы. По всей вероятности, они были готовы к такому повороту событий.
– Ну, сделай милость, разденься сначала! – сказал Василий Климентьевич. – И идем, потолкуем.
Мы уединились с ним в небольшой комнатке, служившей, видимо, и гостиной, и кабинетом. Великолепный вид открывался из невысокого окошка на близкий Кронштадт, на дежурный крейсер, маячивший на горизонте. Но мне было не до крейсера и не до морских красот.
– Видишь ли, Николай… Позволь мне так тебя называть. – Мой будущий тесть сплел свои пальцы в замысловатый узор. – Твое предложение, безусловно, делает нам честь. Я хорошо знаю твоего отца и всю вашу семью… Но ты сейчас произнес очень важные и очень весомые слова… Верю, они не случайны, они искренни, от души и от сердца. Но отдаешь ли ты себе отчет – куда ты поведешь молодую жену, на что вы будете жить?
Василий Климентьевич говорил привычным менторским тоном, как говорят все закоренелые педагоги. Я уловил в его голосе нотки сомнения и тут же