нет ли у него врагов. Апыхтин заверил Кандаурова, что все в порядке, на его горизонте ясное небо. Кандауров ничего не ответил, но в банке тогда провели какие-то косметические охранные меры, призвали всех к бдительности, и на этом все закончилось.
И вот, пожалуйста...
Поколебавшись, Апыхтин вынул коробочку сотового телефона и набрал номер Кандаурова. Тот ответил сразу, будто ждал звонка, будто наверняка знал, что Апыхтин позвонит.
– Костя?
– Слушаю, Володя!
– Я ворчал... Ты уж не имей на меня зуб... Были причины, как ты знаешь.
– Все нормально, Володя. Забудь.
– Причины, как ты понимаешь, уважительные... Обычно я не ворчу, не капризничаю.
– Проехали, Володя, давно проехали.
– Послушай... Недавно ты спрашивал о врагах... За этим что-то стояло? Или просто призывал к бдительности?
– Стояло.
– Больше ничего не добавишь?
– А нечего добавлять. Прошел слушок... В наших кругах, естественно. Промелькнула твоя фамилия.
– В какой связи?
– Не знаю. Но вот так просто фамилии не произносятся. Это было не при мне, ребята доложили. Якобы кто-то где-то кому-то...
– Не хочешь сказать или действительно не знаешь?
– Володя, послушай... Как только ребята доложили мне, я в тот же день позвонил тебе и все сказал открытым текстом.
– Помню.
– Не сомневайся во мне, Володя, ладно?
– Не буду.
– Все, что я сказал сегодня утром, остается в силе. Держись, Володя.
– Постараюсь, – ответил Апыхтин и выключил телефон. Он не мог больше говорить. Самые простые слова Кандаурова, эти вот «держись, Володя», оказали на него совершенно неожиданное действие – он чуть не расплакался и с трудом глотал какие-то комки, сотрясающие все его большое тело. Встретившись взглядом с водителем в зеркале, он сдвинулся в сторону, чтобы тот не понял, не догадался о его состоянии.
Да, так бывает – прочувствованные слова друзей, соратников оставляют нас совершенно равнодушными, и слушаем мы их снисходительно и даже с некоторым раздражением, дескать, скорее бы заканчивали. Не затрагивают они ничего трепетного и заветного, а если что и дают, то лишь удовлетворение уставшему самолюбию. Но случайно брошенное слово человека далекого, может быть, даже презираемого, человека, которого мы даже стыдимся, вдруг цепляет что-то важное, больное в душе, и ты готов разрыдаться на плече попутчика в электричке, разговориться с поздним выпивохой у ночного киоска, пожаловаться таксисту.
Что за этим?
Привычная опасливость, подсознательная боязнь ближних, потому что по-настоящему чувствительный удар может нанести человек, хорошо знающий, где у тебя болит.
Или невозможность носить в себе нечто гнетущее, невыносимо тяжкое? Или сохранившееся из глубины веков стремление быть искренним, открытым и простодушным?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».