Тогда, полчаса назад, она сделала это просто машинально: подумала, что ему тесно будет на неразложенном. А теперь, когда он торопливо раздевался, а она смотрела на белую широкую постель, ей казалось, что она уже и тогда, наверное, знала, для чего делает это.
Впрочем, может, ей вот именно только казалось это теперь, в лихорадочной дрожи, всю ее охватившей.
На него она взглянуть боялась: его нагота ошеломляла, как удар. А он почему-то совершенно не стыдился своей наготы, только спешил стать совсем голым поскорее.
Словно расслышав Верины мысли – даже не мысли, а судорожные, испуганные их обрывки, – он сказал:
– Что ж теперь тянуть? Раз уж так у нас с тобой выходит.
И Вера поняла, что это правда.
Гайдамак подошел к ней. Когда он раздевался сам, движения его были резкими и торопливыми, как будто бы даже злыми. А когда он остановился перед Верой и стал одну за другой расстегивать пуговки у нее на блузке, они стали совсем другие – осторожные, какие-то… недоуменные.
– Ты этого не бойся. – Теперь голос у него был не просто хрипловатый, а такой, словно горло ему перетянули чуть не намертво. – Когда-нибудь все одно случилось бы. Со всеми так.
Если бы он только произносил слова, Вера, может, оттолкнула бы его, так грубы и торопливы они были. Но его руки говорили совсем иначе… Они не спешили, гладя Верины плечи – кофточка уже упала на пол; они были так осторожны, что страх, пожаром сжигавший ее изнутри, успокаивался от их прикосновений. В них, в его руках, не было ни грубости, которая была в словах, ни волчьей неустроенности, которая была во взгляде. И то, что было в этих руках, – это и было самое главное. Он жил долгую и тяжелую жизнь, и главное ушло в него так глубоко, что, казалось, исчезло совсем. Но, выходит, не исчезло и вдруг стало осязаемым, таким, каким и было на самом деле.
Юбку Вера сняла сама.
– Ложись, – сказал Гайдамак. – Да не дрожи так. Я тебе хорошо сделаю.
Лучше бы он молчал, конечно. Но, в общем, это было уже все равно.
Вера легла на постель поверх одеяла и закрыла глаза. Ей не хотелось его видеть – она уже знала, какой он на вид. И слышать его тоже не хотелось – зачем? Чтобы вздрагивать от каждого слова, грубо-бесстыдного? Ей хотелось только чувствовать его руки, бесконечно чувствовать их недоуменную ласку.
Наверное, он понимал это. Или не понимал, а просто делал то, что каждый мужчина делает с женщиной в постели? Этого Вера не знала – ей не с чем было сравнивать. Ничего она про все это не знала! У нее не то что парня не было – она даже не целовалась никогда, и медленные танцы, больше похожие не на танцы, а на объятия, танцевала на дискотеке всего несколько раз, потому что мальчишки медленных танцев стеснялись и чаще бывало, что девчонки приглашали девчонок.
Потому она не знала, правильно ли то, что он делает с нею. Правильно ли, что целует в губы больно и жадно, а потом целует в шею, в грудь, и чем ниже спускаются поцелуи, тем меньше в них почему-то становится этой вот жадности, а больше какой-то медленной страсти?
Но ей и не было дела до того, правильно ли это. Даже в то мгновенье, когда