это, всё валилось из рук. Тихо чертыхаясь, он нервно гремел инструментами, ронял их и наконец зашвырнул в громоздкий железный ящик – дом содрогнулся от грохота. Впервые в жизни я почувствовал, как рассыпается по камешкам монолитная скала его привычного хладнокровия. Серебристый медведь съежился в клубок и живо закатился под лавку – он тоже чувствовал, что в доме неладно.
Львиные ходики звонко простучали три раза, на улице стихли последние голоса – все гуляки и горячие головы спали. Жарче растопив печь, я забрался с ногами на низкий, покрытый потертым узорчатым ковром топчан и смотрел на оранжевые перья плясавшего огня. Отец примостился рядом, отхлебывая горячий кофе из пузатой фаянсовой кружки. Кружка предназначалась для пива, но отец презирал горячительное, даже домашняя наливка в нашем доме не водилась. Из всех крепких напитков отец выбирал горький, как лекарство, кофе и пил его помногу, особенно когда был чем-то встревожен. Мне же теперь не хотелось ни кофе, ни чаю, ни спать, ни жить.
Отец повертел в мозолистых ладонях кружку-великаншу, глянул в нее, раздосадовано крякнул – осталась лишь черная гуща. Поставив кружку на дощатый пол, он положил мне на плечо тяжелую руку.
– Что же делать, сын. Не всегда жизнь бывает сладкой. Случаются и горькие дни.
Ну зачем говорить прописные истины? Он думает, что сможет этим утешить? До чего же наивны и даже смешны эти взрослые! Я бы произнес это вслух, если бы не мешал влажный комок, перекатывающийся по гортани.
– Надо жить дальше, – снова сказал, точно в пустоту, отец. Я сделал вид, что не слышу его, но он продолжал: – Можно погрустить, пожалеть себя. Поплакать. Воины тоже плачут, Лион, когда никто не видит, поверь мне! Но потом надо разозлиться на свою слабость, выпрямиться – и назло всем бедам идти вперед. Будь сильным, сын. Тогда и Лев к тебе прилетит.
– Ты сам-то в это веришь? – сумрачно поинтересовался я, глянув в его глубокие зеленые глаза, вокруг которых разбегались лучики-морщинки.
– Надо верить.
– Значит, не веришь, – кивнул я и отвернулся.
Нависла нехорошая, напряженная тишина – только ходики мерно отстукивали секунды. Отец тяжело поднялся – много лет назад после сражения с ледяными монстрами у него распухли колени. Споткнулся о кружку, которую сам же поставил под ноги, тихо выругался («Зацепи змею за хвост!»), поднял ее, удаляясь на кухню. Там он долго гремел посудой, выуживая из буфета турку и расписную кофейную жестянку. Привычный горьковатый дымный аромат вновь заполнил все щели, углы и простенки. Отец полюбил кофе, когда бросил курить, а с табаком расстался в одночасье лет пять назад, решив, что не хочет подавать дурной пример сыну. Зашвырнув в печь любимую, самолично вырезанную трубку, он сдержал слово и к табаку не прикасался, но кофе глотал столько, что я боялся, как бы он не посадил сердце. Оно после грозных битв и так его подводило.
Осторожно придерживая обжигающую кружку, отец снова опустился рядом и, будто собравшись с духом, проговорил:
– Сын, живые облака – не пушистые