х изгнанниках.
–Перекрестив меня, Ирина Одоевцева сказала: – По гроб жизни благодарна за то, что вы для меня сделали. Ирина Владимировна не отличалась набожностью – когда благословила, я был ошарашен. И заплакал. Что я мог ответить? – Всегда буду признателен за ваше внимание и любовь. Дай бог, чтобы все сложилось благополучно. Мы оба знали, что видимся в последний раз. Это было в 1987 году, накануне ее отъезда в Советский Союз. Перестройка. Еще неясно, чем все обернется и что станет со страной. Одоевцева принимала меня в спальне, полулежа, в квартире, которая до сталась ей от последнего, третьего мужа Якова Горбова, в пятнадцатом округе Парижа. Она сломала шейку бедра и несмотря на две операции, не могла ходить до последних дней. Но голова оставалась светлой. Я не отговаривал ее уезжать, только спросил: – Зачем?
Ответила: – Ехать боюсь, но славка нужна. Она была умной женщиной, большим поэтом и, в отличие от стервозной Берберовой, потрясающим человеком: всем желала добра и многим помогала. Но имела слабость – хотела, чтобы ее печатали, и ради этого была готова на все. Нина Берберова, которую я, кстати, тоже знал, как и Ирина Владимировна, поеха ла в те годы в Союз, но не обольстилась, не осталась. Я понимаю Одоевцеву: для любого прозаика, поэта книга важнее памятника на кладбище. Книга разойдется по миру, а кому нужно кладбище? В тот же день она отдала мне свою переписку за последние три месяца. Рукописи «На берегах Невы» и «На берегах Сены» уже хранились у меня. Когда разнеслась весть о возвращении Ирины Одоевцевой в Россию, пресса засуетилась. Где же вы раньше были? Почему не интересовались, как живет великая русская поэтесса? …В конце шестидесятых – начале семидесятых русский язык в вузах изучали дети французских коммунистов, да и большинство моих коллег придерживались левых взглядов. В те годы из СССР приглашали «литературоведов в штатском», а ведь еще были живы-здоровы последний русский классик Борис Зайцев, Ирина Одоевцева, Юрий Анненков, Георгий Адамович, Владимир Вейдле, но ни один французский университет ни разу не предложил им прочитать лекцию, и это убийственный факт. Они с удовольствием выступили бы бесплатно, но никому, кроме меня, увы, не были нужны. Притом что русская эмиграция – уникальное явление. Случались в истории массовые исходы, но явлений подобного культурного масштаба – нет. В 1975 году я первым стал читать лекции о писателях-изгнанниках в Парижском университете – рассказывал о «Солнце мертвых» Шмелева, о Борисе Зай цеве эмигрантского периода, об «Окаянных днях» Бунина, запрещенных во Франции и появившихся только после того как их опубликовали в 1990-м в Советском Союзе. И это был взрыв! На меня ополчились, даже собирались запретить лекции. Возмущались: как можно говорить о творчестве белобандитов? Даже общаться с ними не рекомендовалось. Но я был уверен, что эту страницу рано или поздно русскоязычная публика с наслаждением, с востор гом откроет. И не ошибся. Я не просто исследователь и хранитель, я – живой свидетель эпохи, лично знавший многих писателей и художников первой волны и, как бы странно ни звучало, их современник. Эти люди покорили меня своим достоинством: когда у тебя нет родины и ты изгой, отщепенец – сохранить достоинство крайне трудно. Их жизнь так сложилась, что многие не оставили потомства и были очень одиноки. Во Франции они никому не были нужны. В начале семидесятых мы с Одоевцевой решили устраивать писательские встречи в моей квартире в Медоне, парижском предместье, где обитало много русских. Это был уходящий Серебряный век, петербургская и московская богема, фейерверк, догоравший в Париже. Одеты все были безупречно: Ирина Владимировна выглядела как гранддама, мужчины всегда в пиджаках и при галстуках. Одни выступали со стихами, другие – с воспоминаниями. Одоевцева читала отрывки из будущей книги «На берегах Сены», и случалось, что гости «Медонских вечеров» оказывались героями ее мемуаров. По моей просьбе она посвятила главу художнику Сергею Шаршуну. Тот был в восторге и перечитывал ее каждый вечер перед сном. Рад, что благодаря этим встречам у них появлялся творческий стимул, они общались, обсуждали свои сочинения за ужином с шампанским, а потом я развозил их по домам. С Ириной Владимировной виделся не только на «Медонских вечерах». Приглашал в китайский ресторан – она обожала азиатскую кухню. В конце жизни Одо евцева жила почти в нищете, а ведь до войны со своим вторым мужем поэтом Георгием Ивановым обитала в роскошной квартире у Булонского леса, даже завела лакея. Он с тарелкой встречал посетителей, те клали на нее свои визитки. Слуга шел к хозяйке докладывать, и она решала – пускать или не пускать гостя. Отец Одоевцевой Густав Гейнике владел в Риге доходными домами и оставил дочери большое наследство. Однако почти все изгнанники были слегка блаженные, идеалисты, и поэтому многие разорились. В том числе и Кшесинская, у которой я бывал в шестнадцатом округе. Даже когда Матильде Феликсовне было за восемьдесят, она еще давала уроки. Иногда на парижских улицах я встречал ее сына, зарабатывающего развозом вина на велосипеде… Увы, в феврале 1955 года Ирина Одоевцева с Георгием Ивановым оказались в старческом доме в Йере на юге Франции. У меня хранится коллективное письмовоззвание к русской эмиграции с просьбой оказать содействие в их переводе в одно из русских заведений под Парижем. Его подписали Борис Зайцев, Иван Бунин, Алексей Ремизов, Сергей Маковский, Александр Бенуа, Сергей Шаршун, Надежда Тэффи и другие.