находило в ней созвучие. Житейски непрактичный, добрый, с совершенно не поэтической внешностью, он покорил ее стихами:
«…сердце обрывается мое…
В поле порыжевшее жнивье,
В роще – листья желтые летят,
Их перед отлетом золотят.
Солнце начинает холодеть
Можно его в золото одеть,
С ним уйти за горизонт – туда, —
В сумрак, в остыванье, в никуда.
Помню я светлеющий восток,
Помню зеленеющий листок,
Поле, где колосьями по грудь
Заслонен теряющийся путь…
А вдали у рощицы ее…
Сердце обрывается мое.»
Таис, прочитав эти строки, живо вспомнила и рощицу, и поле, и то, что там произошло между ними, и удивилась: «Почему такая тоска? Как будто все в прошлом. Я же твоя по-прежнему – была, есть, и буду?» Менандр только улыбнулся. Может, он знал Таис лучше, чем она сама? Или понимал жизнь лучше?
Последним появился Фокион, и их отношения долго не складывались. Таис уважала его, как глубоко порядочного (и потому бедного) человека, знаменитого оратора и стратега, приверженца промакедонской партии. Он был гражданином в высоком перикловом понимании этого слова. Сфера его деятельности – политика – имела мало пересечений с ее интересами; мир искусства, поэзии был ей, конечно, ближе. Смущала огромная разница в возрасте, наличие семьи, сына-пьяницы, и тот факт, что Динон – его старинный друг. Хотя, о какой дружбе может идти речь, если ты влюблен! Знания, ум, сила убеждения Фокиона приводили Таис в восторг. Не зря Демосфен, его политический противник и глава антимакедонской партии, признавая в нем достойного соперника, говаривал: «Вот идет гроза моих речей!» Связь с Таис означала для Фокиона слом основ его мировоззрения и жизненных ценностей. Он долго испытывал свое чувство, как выяснилось – первое за его долгую жизнь, и оно победило, как побеждает любое большое, истинное чувство.
Менандр шутил, что он в «семье» Таис, видимо, исполняет роль брата, Динон – отца, а Фокион – дяди. С появлением македонца Птолемея зыбкое «семейное» равновесие нарушилось, и семнадцатилетней девушке опять пришлось решать непростую задачу успокоить все затронутые стороны, ибо конфликтных состояний она не выносила. А ее мужчины – все взрослые люди – не спешили добровольно сдавать свои позиции, переложив бремя решения на ее прелестные плечи.
Птолемей часто писал ей, присылал подарки, приезжал из Македонии 2—3 раза в год, рьяно доказывая ей свою любовь. Может, она ценила бы его больше, если бы он этого не делал? Но как не делать, если любишь? Ты всегда раб своей любви, и любовь – единственное рабство, которым дорожат больше, чем свободой. Македонец знал, что он один из многих, и эта очаровательная женщина может дать ему только то, что дает. Но он соглашался на все! Птолемей никак, ни за что и никогда не ожидал ее приезда в Эфес и, казалось, сошел с ума от счастья! –