астмы в их практике не бывало. Но что значит «готовиться к худшему»? Как готовиться? Возможно ли? Никто этого объяснить не мог.
Смерть – даже самых близких людей – пережить можно. Но переживать ее систематически в течение длительного времени и не свыкнуться с ее неизбежностью – нельзя. Но Чюрлёнис к смерти отца привыкнуть не хотел и не мог – подсознательно, сознательно и чисто физиологически. В покрасневших глазах его стоял непреходящий страх и упрямое несогласие; усы неопрятно разрослись и топорщились во все стороны; апельсиновый румянец опухших щек покрылся не сбриваемой щетиной.
С каждым новым приступом астмы смерть со своей беспощадной косой подходила все ближе и ближе к отцу Чюрлёниса и выглядела все страшней и безобразнее. И каждый раз отступала, так и не завершив окончательного замаха. Это длилось долго – так долго, что самой смерти, в конце концов, надоело приходить, пугать и размахивать попусту, и однажды она просто взяла и не пришла. И перестала приходить, отложив на потом свой окончательный визит. Отец Чюрлёниса перетерпел – и оправился от болезни. Врачи развели руками и посчитали это чудом.
Это было зимой.
Летом у Чюрлёниса резко ухудшилось зрение. Козьма Прутков говорил, что самое вредное для зрения это болезнь глаз. Стали проверять глаза. Но никакой болезни глаз у Сереги Чурляева не обнаружили. Было установлено, что сетчатка обоих глаз отслоилась, что и привело к ухудшению зрения. Ремонтировать сетчатку тогда еще не умели. Чюрлёнис ни на что больше не жаловался – только на зрение. Закаленный как сталь он усмехался и сравнивал себя с Николаем Островским, но становиться героическим писателем-инвалидом не хотел. Он всегда оставался только благодарным читателем – даже когда сочинял вместе со мной тот самый «Путеводитель по Москве». Но теперь этот читатель не мог прочитать даже самого крупного заголовка в газете. Теперь он мог только слушать. Он приходил ко мне вместе со своим другом-поводырем Михалычем, ложился на диван и просил почитать что-нибудь из путеводителя. Я открывал бутылку портвейна, разливал по стаканам и начинал читать. Я читал:
– О пиво! Как много столетий ты будоражишь кровь, превращая ее в нежнейшую брагу, что растекается по всем клеткам мозга трудолюбивых и честных людей, делая из них нечто иное…
Тут мы поднимали свои стаканы:
– Будь здоров!
– И ты не хворай!
И выпивали, а я продолжал:
– …вы выходите из музея Революции и через небольшой артиллерийский скверик попадаете на одну из красивейших улиц Москвы – улицу Горького. Жара стоит немилосердная, и вас не спасает даже тень. Первое движение вашей внезапно вспотевшей души – вернуться в прохладные залы музея, но уже второе – выпить пива. Советую: лучше попейте пивка. Я знаю неподалеку одно историческое местечко, поэтому – вперед, в тень домов! Это уже площадь Пушкина. На той стороне улицы – памятник, под ногами которого всегда лежат полуживые цветы, и наш Александр Сергеич даже зимой вынужден нюхать их вялый аромат. Но… дальше,