он нередко играет в любительском театре, – сказала я. – Дома и у друзей.
– Да, я об этом читал, – согласился папенька. – Чудесно было бы получить приглашение на…
Тут начался новый приступ, и он, задыхаясь, некрасиво согнулся пополам прямо посреди улицы.
– Папенька. – Я обняла его за плечи и помогла ему выпрямиться. – Пойдемте скорее домой. Чем быстрее вы снимете мокрое и примете горячую ванну, тем лучше.
Он кивнул и, кашляя и чихая, побрел дальше; так мы и шли, опираясь друг на друга. К моему облегчению, едва мы свернули на Бейсуотер-роуд и направились к Брук-стрит, дождь внезапно перестал, но с каждым шагом в туфлях моих все громче хлюпало, и я в ужасе воображала, как промокли ноги у папеньки. Наконец мы возвратились домой, и он полчаса пролежал в железной ванне, а затем натянул ночную сорочку и халат и вышел ко мне в гостиную.
– Я никогда не забуду нынешний вечер, Элайза, – промолвил он. Мы рядышком сидели у огня, попивая горячий чай и жуя тосты с маслом; гостиную вновь заполонил аромат корицы и каштана. – Превосходный джентльмен.
– Мне представляется, что он поистине жуток, – отвечала я. – Разумеется, я ценю его книги немногим меньше вашего, но лучше бы он почитал что-нибудь из своих романов. Истории о призраках я не люблю.
– Они тебя пугают?
– Ажитируют, – возразила я. – Надо полагать, любой рассказ, касающийся загробной жизни и тех сил, что непостижимы человеческим разумом, рискует встревожить читателя. Однако мне, пожалуй, не выпадало случая переживать страх, как всем прочим. Я не знаю, что означает поистине испугаться, – мне известны лишь волнение и неуют. Возьмем, к примеру, этого сигнальщика. Он знал, что его неизбежно настигнет кошмар, и этому ужасался. Или эта женщина, что с криком выбежала из зала. Не представляю, каково это – бояться столь сильно.
– Ты не веришь в призраков, Элайза? – спросил он, и я взглянула на него, удивленная таким вопросом. В гостиной было сумрачно, и только красные угли в камине освещали папеньку – глаза его казались темнее обычного, а кожу пятнало мерцание пламенных бликов.
– Не знаю, – отвечала я, и в самом деле не зная. – А что? Вы считаете, они есть?
– Я считаю, эта женщина в зале обделена умом, – провозгласил папенька. – Вот как я считаю. Она сбежала, когда мистер Диккенс еще толком не сказал ни слова. Нечего ей было там делать, если у нее такая чувствительная натура.
– Говоря по чести, я всегда предпочитала более реалистичные истории мистера Диккенса, – сказала я, отвернувшись. – Повествования о жизни сирот, истории об одолении препон. Господа Копперфильд, Твист и Никльби[13] привлекают меня больше, нежели господа Скрудж и Марли.
– «Начать с того, что Марли был мертв, – сообщил папенька басом; он так удачно изобразил мистера Диккенса, что я вздрогнула. – Сомневаться в этом не приходилось»[14].
– Не надо, – сказала я, против