с Советами, но мы… но нам… нам выпадет что-то особенное, что-то такое жуткое, Коленька… Береги себя. А еще напоследок скажи мне правду: ведь тех наших мальчишек, что послали лыжниками в Финляндию, убили впустую?
Хайданов бросил окурок в пустую бутылку.
– Я тебе так отвечу. Знаешь ли ты, что парткомы всех институтов города были обязаны запретить своим студентам общаться и даже просто разговаривать с ранеными красноармейцами, находящимися на излечении в ленинградских госпиталях и выздоравливающими в госпитальных парках? Знаешь? Вот тебе и ответ.
– Я не знала о приказе, но помню, когда мы шли мимо сада Нечаевской больницы, то увидели там много раненых, кто без ноги, кто в лубках, и мы с девочками бросились к ним – просто сказать несколько слов, ласковых, сердечных слов нашей благодарности, сочувствия… Мальчишки выглядели такими грустными, такими… затравленными. И только мы прижались к решетке, заулыбались, протянули руки, как санитары с бранью стали орать на нас, и тут же патруль снаружи принялся отдирать наши руки от прутьев. Это было унизительно, мерзко, но гораздо мерзостнее было сознание того, что нам, русским студенткам, запрещают разговаривать с русскими воинами только потому, что их, видишь ли, отправили на фронт одетых не по-зимнему, не подготовленными технически. Вдруг мы узнаем, как героически крошечный народ защищал свою маленькую страну!
Отвратительно завыла сирена из раструба, висевшего совсем рядом на углу.
– Ну, понеслись… валькирии, – выругался Хайданов, но, всмотревшись в совершенно светлое уже небо, махнул рукой. – Где-то над Фонтанкой, у Обуховской, не долетят, у нас есть еще четверть часа… И запомни еще вот что: я люблю тебя. И прекрасно обходился и обхожусь без взаимности. Даже теперь. Ты просто та настоящая жизнь, которой у меня нет. Да и мало у кого есть. И за эту жизнь я буду драться до последнего. А теперь почитай мне стихи.
– Конечно. Но не обижайся. – И, неприкрыто одеваясь, Стази медленно прочла, отчеканивая каждое слово:
Heiss mich nicht redden, heiss mich schweigen,
Denn mein Geheimnis ist mir Pflicht,
Ich moechte dir mein ganzes Innre zeigen,
Allein das Schicksal will es nicht…[29]
Хайданов небрежно бросил пиджак на плечо и, встав в дверном проеме, не менее отчетливо произнес.
– Я не ожидал иного. И благодарю. Откровенность – за откровенность:
Ах, что за времена! Смятенье и тревога!
Как в лихорадочном я пребываю сне.
Взбесились друг и враг. Отечество – в огне.
Все злее алчет Марс кровавого налога.
Но в эти дни терплю я от другого бога.
Не только Марс – Амур призвал меня к войне:
Моя возлюбленная изменила мне!
Проклятье двух богов! Нет, это слишком много!
Все отняла война. Но мы еще вернем
И дом, и золото со временем обратно.
И лишь возлюбленной утрата безвозвратна.
Когда б Амур ее зажег иным огнем,
Я свыкся бы с бедой, смирился бы с войною,