кольца на пальцах, а еще он всегда носил с собой плетеный кожаный хлыстик. Свои кудрявые волосы он теперь расчесывал на прямой пробор, а зеленую бархатную шляпу надевал немного набекрень, чтобы был виден длинный густой локон слева у виска. Ко всему прочему, он утверждал, что забыл идиш и может говорить только по-немецки. По-немецки он говорил со всеми, даже с нашей маленькой мамой, которая умоляла его говорить на идише хотя бы с ней, хотя бы когда никто их не слышит, чтобы она могла видеть в нем своего ребенка. «Nein, Mutter, – одергивал он ее, – nix jiddisch, ich von Myslivitz, wo nur sprechen Daitsch»[10]. Еще у него был толстый кошелек, плотно набитый банкнотами, он с гордостью его демонстрировал и утверждал, что мог бы даже купить себе целое поместье. На первой же ярмарке он купил себе хорошенькую лошадку и целыми днями разъезжал по городу и окрестностям и говорил «немецки». Однажды он оставил кошелек дома, и сестра Рохл заглянула внутрь, чтобы узнать, сколько миллионов привез домой наш брат. В кошельке было шестьдесят пять крон настоящих денег и очень много тысячных банкнот. Беда была лишь в том, что банкнотами они являлись только с одной стороны, а на другой крупными буквами было написано: «Такова подлинная цена кружки пильзенского пива, которое мы продаем всего за пять крейцеров. Трактир „У колокола“ в Мысловице». Эта новость в тот же день облетела все Нижние переулки, и их жители были рады узнать, что даже в Мысловице миллионы на улице не валяются, а брата, у которого до сих пор было прозвище Конюх, теперь стали звать Немец-с-мильонами. Наш отец только посмеивался и говорил, что это пройдет, что Шмуэл снова выучит идиш и привыкнет к тому, что в Городенке можно прожить и без миллионов.
В городе жила одна наша дальняя родственница, которую мы называли тетей Хеней. Она торговала гусями и курами, и было у нее трое взрослых детей: два женатых сына – один ломовой извозчик, другой грузчик, оба высокие и сильные, и тоже высокая, дебелая, придурковатая незамужняя дочь. Однажды в субботу после обеда они со Шмуэлом пошли прогуляться за город, утомились и прилегли на поле отдохнуть. Вечером жители Нижних переулков видели, как эта дочь тети Хени бежит домой, плачет и кричит. Перед домом тети Хени собралась толпа, и на улице было слышно, как причитает ее дочь: «Мама, Шмуэл на поле такое со мной сделал! Мама, он такое со мной сделал, помоги мне, мама, помоги! Как же я несчастна!» – и она кусала свой носовой платок, плакала и всхлипывала. Тетя Хеня послала за моим отцом, посторонних попросили разойтись по домам, а отец и тетя завели очень долгий, очень серьезный и спокойный разговор. Вернувшись домой, отец сказал, что от немцев Шмуэл набрался дурных манер. Все мы ждали, когда Шмуэл наконец придет домой, и вот он пришел. В комнате было уже темно, но лампу не зажигали, потому что на небе еще не было звезд. Исход субботы. И отец заговорил: «Послушай, сын, я тебе ничего не сказал, когда ты болтал на своем дурном немецком, я ничего не сказал, когда ты с размалеванными бумажками разыгрывал миллионера, я никогда не спрашивал тебя про историю с лошадью,