он и немку ныне тоже в дому запер и не велит выходить. Осерчал больно.
– На что?
– Не ведаю.
– Буду Бога денно и нощно молить, чтобы снову оборотил глаза его царские на меня, да на Алешеньку и чтобы от страху сыночка моего избавил…
– От какого еще страху? – подозрительно спросила Наталья, суживая глаза. Приятная беседа кончилась. Начался, в сущности, допрос. И повела его царевна жестко и напористо:
– От какого еще страху? – повторила царевна. Ну-ко, ну-ко…
Евдокия от этих слов заметно смутилась. Но, как могла, взяла себя в руки и ответила, правда едва слышно:
– Я сон видала…
– Давно?
– С месяц, должно…
– Что за сон?
– Будто, кто меня среди ночи будит…
– Ну!
– Открыла глаза – а рядом Алешенька стоит вроде как в саване. Стоит и слезы льет.
– Дальше!
– Слезы льет и говорит: «Добро тебе, матушка, в Суздале за стенками, покойно; а меня батюшка – как не встретит – все ругает ругмя.
– А ты?
– А я и спрашиваю, а за что, мол, батюшка ругает-то?
– А он? – нетерпеливо подгоняла Наталья.
– А за то, что учусь, говорит, плохо. Оттого и гневается, а я де, батюшкиного гнева зело боюсь. Батюшка, мол, может за ленность мою наследства меня лишить…
– А ты что же? – снова нетерпеливо спросила царевна.
– А я ему и говорю: «Учись, Алешенька, хорошенько – вот батюшка милостив к тебе и будет непременно».
– Ну?
– А он – махнул рукою, заплакал опять и… пропал.
– А больше во сне не показывался, нет?
Евдокия замолчала, долу уставя глаза свои. – и ответила снова тихонько:
– Показывался…
– Как показывался?! Речи! Говорил чего, нет?
– Нет, не говорил… Только плакал. И носом все-время дергал. И нос рукавом утирал. – И она заплакала.
Наталья всегда плачущих баб не выносила. Допрос кончился. Мгновенно повеселев, царевна заторопилась:
– Ты прости-прощай, матушка Елена, спешить, спешить тебе надобно; а то скоро мать-игуменья явится, недовольна будет, что родственницы свиделись. А то еще не ровен час братцу отпишет, как я тогда оправдываться стану?
Царевна пыталась шутить.
21
Когда Евдокия (или Елена – как кому угодно будет) вышла бесшумно за дверь, Наталья Алексеевна некоторое время просто сидела и думала. О чем думала? Ну уж во всяком случае, не о том, как бывшая царица мало изменилась и все еще хороша собой. Мина на лице у неё была серьезнейшая. Дело в том, что еще при прощании с Еленою-Евдокиею – царевну словно по затылку хряснули: яркая и ясная догадка сама собою явилась: «А ведь насморк-то у Алешеньки совсем недавно был!..».
Теперь, сидя в кресле, она сосредоточенно развивала догадку:
– Откуда мать о насморке знает? Может, сказал кто? Нет, сказать никто не мог. Из Москвы здесь давно уже никто не бывал… Я бы знала. А если кто и был, значит тайно был… И чего это мать Игуменья Евдокию направила ко мне с корзинкою… Сама Евдокия не могла бы… Надо эту мать пощупать и попугать… Она что-то знает». – И Наталья Алексеевна, почти успокоившись,