снова они сторожат
зачумленный удушливый смрад,
и кричат, и гремят, и грозят
повернуть наше время назад.
Капелька
Густая капелька стекала по уклону,
по желобу, по чешуе скользящих мрачных рыб,
чей взгляд окостенел, припал, приник, прилип
к расширенным зрачкам. Прислушиваюсь к звону,
к гудению в ушах на рванной грани слуха.
Присматриваюсь к сваре настырных рослых ос,
но мой растущий взор к изнанке глаз прирос,
и оторвать его мне не хватает духа.
Ставрида, скумбрия, бычки и простипома
в томатном соусе и собственном соку
так хороши, что я стремглав бегу
к наполненным сетям. И щурюсь незнакомо
на серебристый вой, что тоньше визга мухи,
беззвучны голоса, лишь приоткрыты рты,
и проявляются подспудные черты
и водяные сморщенные духи.
Увидеть все как есть – нелегкая задача,
не каждому дано не всуе, не вчерне,
мурашки разглядеть на собственной спине
и настоящий мир прозреть смеясь и плача.
Густая капелька стекала понемногу
и замерла на миг в расширенных зрачках,
вобрав и отразив весь мимолетный прах –
к остывшим небесам безлюдную дорогу.
Идущий
А дорогу осилит идущий,
но куда же идти? И кому
в многокрылые райские кущи
продираться сквозь мрак и чуму?
Так томились, а нет награды.
и не нужно, но вот ведь напасть –
к чистым снам возле вечной ограды
не припасть, не наплакаться всласть.
А вокруг многоликие гады,
вся матерая лютая масть,
палачи, стукачи, казнокрады,
тоже ищут небесной награды,
но ее не купить, не украсть.
Мы томились без воли и веры,
и остались в потемках одни.
Пусть сгорят наши душные дни
с едким запахом хлорки и серы,
чтоб зажгли после нас пионеры
в поднебесье другие огни.
Ночное озеро
Густая серебристая вода,
ночное зеркало притягивает лица.
А филин в окна к женщине стучится
закрывшей зеркало скатеркой навсегда.
Беспамятный и каменный испуг,
молчанье черное, как вызревшие вишни.
И что еще осталось в тихой жизни,
как не объятья окрыленных рук.
В дупло глухое, в темную нору,
запрячут всех для света непригодных.
А трупы птиц и маленьких животных
дрожали, как живые, на ветру.
А женщина во тьме прильнет к стеклу
и раствориться в полуночном мире,
и тело разбросает по квартире,
и к птичьему потянется теплу.
И будет жизнь искуплена вполне,
и груди, бедра, побегут, как мыши,
и станет вдвое сумрачней и тише,
не смерти поклоненье – тишине.
А филин дело не сочтет за труд,
сойдутся