в сад, где когда-то, всего на два дня, останавливалась актриса Екатерина, на любовь не способная, и где еще валялись ее желтые туфли, в которые все влезали, да никто не влез. Он шел со своим бельем по коридору и напевал: “Весна моя, любовь моя…”
За его песню даже Лилька-Блин бы жизнь не отдала.
И вот так, очень быстро, дом профессора-этнолинг-виста Ришара Дюбе заполнили люди из разных экс-посткоммунистических стран. Эмигранты – обломки затонувших кораблей. Вынесло их волной на берег – иногда людей, а иногда щепки. Так падают в ящик шахматные фигуры после игры. Король склоняет голову к ногам чужих пешек, королеву ласкает бешеный слон. И все равны. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Но каждая пешка ждет в награду ферзя только за то, что она проходная.
– Как же она Наташа, если она черная? – просипел глухой Пармен, примеряя на себя желтые туфли актрисы Екатерины. Каждый, кто видел Наташу, об этом спрашивал. Он почти влез в желтые туфли и пытался пройтись в них, идя вперед и глядя влево.
– Папа ее был из Камеруна, а мама русская, – объяснил полковник с железными зубами, который вообще-то был подполковником, но никому не хотелось ломать язык. И знал полковник все потому, что служил на южной границе, а не на северной. А у тех, кто на северной служит, мозги от холода застывают. Без солнца…
Полковник предупредил Пармена: “Ты над ней не смейся, в этом доме над черными не смеются!”
– А тебе какая разница, интересно? – просипел глухой старичок.
– Есть, значит, разница, – ответил полковник. – Птичка ты безголосая…
Профессорский дом стоял на вершине горы Мон-Рояль, на самой престижной улице города, где, по словам Наташи Черной, за миллион можно купить только мусор, а под ним валялся, дымился, искрился и мигал огнями весь Монреаль. Но соседи вокруг не смотрели в занавешенные окна и не любовались. И зачем тогда иметь дом “с видом”, если на “вид” не смотреть? Не мы! На самой престижной улице города никто никогда не открывал окон. Хотя жили ведь люди – вылетали из гаражей блестящие машины на огромной скорости, не успеешь разглядеть. Лишь жильцы – приживальцы! – профессора Дюбе пили бесконечный чай на огромной кухне и смотрели вниз, на синий город, по старой коммунистической привычке ничего не делать. Лилька даже открывала окно, когда курила, – вытряхнуть пепел или выбросить бычок, а полковник – только чтоб покричать на Андро. У полковника был страх высоты, который с годами не слабел, а крепчал, полковник уже себе под ноги смотреть не мог – высоко!
Экс-коммунисты ходили по разным кабинетам и встречались с бюрократами, как все эмигранты. Отдавали бумажки, получали бумажки, ждали, ждали. Бюрократы не общались с ними – может, им было не положено, а может, они не умели. Как профессор Дюбе! Не разговаривали с ними “по душам” и люди на улицах и в магазинах – всем было некогда. И телевизор жильцы смотрели, и радио слушали, да ничего не понимали! Потому эмигранты жили как на острове – общались друг с другом, и все. Хоть и не было у них ничего общего, кроме прошлого,