смятые шторки, где вырваны небы,
твои блёклые звёздочки те, что без ночи,
у сентябрьской пичуги оторвано имя,
каково ей носить вместо пёрышек – склепы?
Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница,
кину семечек сладких, кедровых орешек,
будешь клювом долбиться сентябрьская птица,
будет крик твой в ночи неутешен!
Мы ещё не сказали последнее слово:
я, Алёша, Алёнушка, сам Достоевский.
Я однажды видала охотничий норов,
я однажды видала курок в перелеске.
Я однажды варила куриное мясо:
«Карамазов Алёшенька, кушать извольте!»
Я – в колени бы голову, о как мне классно!
Я бы – грудью о землю! А он улыбался!
Но мы в разных веках, как отвары, декокте,
даже в книгах мы разных! И в сказах! Но снится
нам в рассветном апреле сентябрьская птица!
И сентябрьская ложь, словно клён в оперенье.
Не противиться злу – это сопротивленье!
Это сонесогласье. И сонеприятье!
…Клин по небу! Смотри! Возвращаются братья!
О, апрельские птицы, стелите постели,
стройте новые гнёзда свои, Карфагены!
Собираёте травинки, иголочки ели.
О, как солнечно нынче! О, как нам нетленно!
***
А Спаситель сегодня сошёл прямо в ад!
На серебряных нитях, на тонких крылах,
на парчовых огнищах.
А в спину вопят:
на земле этой грешной скабрёзность и мат,
и вся вечность заснула в часах!
Не буди её! Больно! О, как мне беду
поместить в паутинную эту дуду?
И как мне поместить Божьей смерти объём
в эту тонкой работы икону шитьём?
Вот я еду в старинный наш град-Городец,
где округлей земля, где размеренней шаг,
я сейчас состою из таких нежных детств…
Неразумной, о, люди, о, как мне дышать?
Подскажите, откуда на небе багрец?
У Субботы страстной вам хлопот не исчесть,
выпекать куличи, что с изюмом внутри,
с бархатистой глазурью, где сладок замес,
где орешки, цукаты, как те янтари.
Птица-тройка моя – птица-дастер ты мой!
Не теряй ты дороги, лети по прямой:
здесь начало иконы «Сошествие в ад».
Здесь страстная Суббота. Здесь свечи горят.
Городчане пред Пасхой любимей стократ!
А икона врастает мне в сердце! Её
корневище ветвится, и птица поёт!
О, как недра разверсты Предбожьи мои
до калины шукшинской, сплошной колеи,
до рябины рубцовской, низин и высот.
Ад повергнут! Его перейдёшь, словно брод!
И всё вместе, по кругу сомкнулось в кольцо:
Городец. Пасха. Волга. И Божье лицо.
И никто, никогда не умрёт!
Еженощно теперь у меня из груди,
из глубоких, стальных, из её корневищ
вырывается снова икона. Парит.
И никто не убог. Не повержен. Не нищ.
И молитвы мои напрямую теперь
прямо в Боговы уши, в открытую дверь!
Ибо