и хотелось покидать натопленную избу и запрягать Уголька. Да и смысла не было: зачем собирать жалкие медяки, когда уже получен такой аванс в трактире? Но жена, как бывает, испортила настроение: упала в ноги, со слезами молила остаться дома. Слушать причитания, и тем более выполнять её слезливые просьбы было не в его правилах.
Да и не такого поведения он ждал от неё – ведь Пётр покрутил перед глазами Ульяны блестящей монетой, и сказал, что это только задаток перед большим делом. Таких денег, что ему предстоит заработать, в их краях никому из крестьян отроду видеть не приходилось! Но Ульяна не слушала его спокойных доводов, и ревела, причитая:
– Ой, нехорошо, Петрушенька, это дело кончится, ой нехорошо, чует моё сердце! Брось, оставь этот извоз Христа ради! И от этого предложения странного тоже откажись! Переживём, протянем как-нибудь, разве оно нам впервой? Будет зима – будет и лето, недаром говорят. Да и одного этого золотого нам хватит!
Старшая дочь крутилась радостная и веселилась, как собачонка, и всё спрашивала, как много нарядов можно купить на такой золотой? Пётр тешил старшую и говорил, что исполнит все её прихоти, лишь бы мать слушалась, да за сёстрами следила со строгостью.
Младшая же Есия его опечалила. Может быть, именно от её ясных бирюзовых глаз он и уехал в извоз, лишь бы только не видеть этого взгляда. Ни о чём она не просила, но смотрела с какой-то обречённой и нежной тоской. Она протянула руку, чтобы подержать монету, и отец с радостью дал. Но лишь девочка положила её в ладонь, как тут же вскрикнула, и золотой, поблёскивая и будто даже пульсируя, как уголёк, покатился по полу. Есия плакала:
– Что случилось, краса моя? – Пётр взял её за плечи, и вздрогнул от её неожиданных слов:
– Из печи огненной монета сия! Выплавили её на тех же кострах, где грешников на вечные муки подвешивают!
– Что ты такое говоришь, радость моя? А ну брось, глупости! Откуда такие разговоры пошли! – Пётр пытался утешить, но не получилось. Ульяна поддержала младшую, и выдержать бабский гомон он не смог.
Потому, насупившись, запряг утром Уголька, и уехал.
Он не поднимал бровей, хмурился, и потому даже не заметил, как доехал до перекрёстка. Конь проехал его мимолётом, и потому, когда Пётр огляделся, так и не понял – а была ли трактирная вывеска на старом здании? Вроде бы как и нет… Неужели ему вчерашнее только померещилось? Тогда откуда эта странная монета? Что за чертовщина кругом? Он хотел было уже развернуть коня, чтобы проверить – так есть ли треклятая вывеска, как впереди запестрела фигура. Снова какой-то нездешний, подумал Пётр, совсем уж в странном одеянии – похож на охотника времён царя гороха. Незнакомец помахал ему:
– Голубчик, милый, не торопись, мне тебя сами небеса послали! Слава Богу!
«Бога поминает, и то уж хорошо, – подумал Пётр. – А ну как я!»
И, подъехав к незнакомцу, он остановил лошадь, и трижды с молитвой перекрестился! Ничего не поменялось – незнакомец не исчез, не провалился под землю.
– Рад человеку богобоязненному, –