поскорбел в одиночестве. Печальная охранная тишина каменной церкви немного успокоила меня. Посидев и справившись с собой, я вышел из храма и стал медленно спускаться в живущий своей всегдашней суетливой жизнью, сверкающий под жарким полуденным солнцем город, надеясь среди его суеты освободиться от гнетущих мыслей о роковой несправедливости Судьбы. Рассеянно, с тоскливым чувством, я взирал на колоритных жителей этого безусловно, своеобразного города, знакомого мне по картинам Нико Пиросмани и других, уже советских художников. Все это было похоже на декорацию сумбурного спектакля на экзотическую тему в советском варианте. Я понимал, что за час-другой все равно не смогу прикоснуться к тайной душе этого города-базара, тем более, постичь её, да и не было сил и желания… Когда-нибудь в другой раз, если он вообще случится. А пока.... Пока я просто шёл, неведомо куда. Разные мысли, перескакивая с одной на другую, лениво переливались в моей притупевшей голове… Я вяло думал о разноликой судьбе этого перемешанного темнолицего, черноволосого народа, маленького, гордого до щепетильности, окружённого высокими горами и другими народами, ведомыми кровожадными властителями, всегда готовыми поработить и завладеть этой цветущей землёй, этим непокорным народом… Лишить его свободы – может быть, самого главного для всякой человеческой жизни… Я думал о том, что так привлекало великих русских людей, гениев нашей русской национальной культуры в этом народе? Пушкин, Лермонтов, Грибоедов и другие яркие личности – что влекло их сюда? Воспринимали ли они эту отсталую тогда страну как некий оазис дикой неуправляемой свободы, от недостатка которой они сами задыхались в помещичьей России? Этакая своеобразная непокорная земля обетованная, с клекотом орлов, со звоном кинжалов и кипением диких страстей… Да, конечно, рассеянно думал я, эта земля обладала особым магнетизмом, особенно для деятелей культуры, тайну которого я и пытался разгадать…
Сейчас мне вспомнился фильм Абуладзе «Покаяние», с его протестом против страшной идеологической диктатуры и духовной неволи, произведший на меня в Ленинграде сильнейшее впечатление… Что ждёт этот гордый и бурливый народ в будущем, когда вырастут новые поколения его граждан, смогут ли они выжить и, сохранив свою идентичность, не растерять лучшее в своей общей с другими народами истории? Не пустят ли на распыл свои горячие страсти? Не отравятся ли чужой и чуждой им свободой? Мог ли я тогда представить, что в жажде этой воли и свободы народ этот, породивший в своих недрах Сталина, в поиске мифического счастья когда-нибудь рассорится с великим русским народом, защитившем его от порабощения, и, ведомый своими, им же избранными властителями, качнется в сторону бесконечно далекой от них, Европы, восторгаясь её стандартами жизни, её ценностями? Впрочем, грузины, в большинстве своём, как народ, в моем представлении, всегда были торгашами и потребителями, за исключением ничтожного, но стабильного для всех народов процента творческих людей. Вспомнились многие прагматичные представители