тот парк из нечисти окрестной не войдёт. Я здесь хозяин. Белки там зайцы, ёжики да ужики всякие, пусть живут. А вот лешему ходу нет. Ещё раз заявится, опять получит по суслам, – налившись багровой злостью, почти кричал хохлик.
– Ежи, Ежи. Уже ведь и саблю-то тебе сломал лесной хозяин. Где сабелька-то? – улыбаясь, русалка вытянулась во весь рост на поверхности воды, подперев правой рукою голову. Шелк тонкой рубашки бесстыдно обтянул красивое, вечно молодое тело. Однако хохлику было не до русалочьих прелестей. Он, грозя в пустоту кулаком, кричал:
– Да, дубинка у него славная, заговорённая. Малахит уральский. Ну, да я его и без сабли отбуцкал. И ещё тумаков надаю. Так-то вот, Агафья.
– Не называй меня так. Я Марина, – зло ударила ладонью по воде водяница.
– А плевать мне, как там тебя водный хозяин называет. Ты как была, Агафья, дочь мельника Никифора из Запрудья, так для меня ей и осталась. Głupia dziewczyna, тебя из навоза подняли, в дом взяли, любили, подарки дарили. А ты что? Дура-девка.
– Любили, – гневно закричала русалка, – это я его, Василия любила. А он меня как игрушку, как вещь ненужную, завалящую, брату Платоше передал. А я ведь его любила, ох как любила.
– И что? Топиться – то зачем, было? Родила бы, жила бы в хозяйском доме. Я ведь кое-что по звёздам да по приметам читать умею. Хороший бы родился мальчишка, правильный. Умный, упёртый, по-хорошему злой. И до работы злой, и до учёбы. Мог бы и дворянство выслужить. А ты что сотворила? Себя погубила, так ведь и неродившегося младенца, душу безгрешную погубила, głupota.
– Да, и что? Я бы и Сашку, и Варварку к себе на дно затащила, да ведь не подходили они к прудам. Только в купальне плескались всегда.
– А то, syrena głupia, zadziorna, -Ежи захохотал, стуча себя ладонями по коленкам, – утянула бы, да? В купальню вам, водяным, хода нет. Там дубом морёным дно выстлано, да под досками крест большой серебряный отец Филипп с молитвой заложил. Нет вам туда ходу, нет. Да и вообще, нет у меня времени с тобой тут лясы точить. Говори, что велел хозяин вод передать?
– А велел он передать, Ежи-хохлик, – русалка потянулась, заложив руки за голову, – что уйдут бобры с пруда, если ты меня поцелуешь. А, Ежи, поцелуешь? Хватит смелости шляхетской?
Русалка весело захохотала, а потом, резко оборвав смех, вперилась в хохлика враз потемневшим, глубоким взглядом.
– Иди ко мне, Ежи-хохлик. Поцелуй меня. Сладок мой поцелуй, ох как сладок, – голос водяницы стал совсем низким, тягучим, медово-паточным. Остолбеневший Ежи напоминал теперь муху, попавшую в разлитую лужицу мёда на столе. Ноги его сделали первый шаг к воде. Судя по исказившейся в злобной гримасе физиономии домового, ноги зажили какой-то своей жизнью, независимой от желания хозяина. А русалка всё вещала.
– Поцелуй меня, Ежи, поцелуй. Мы уйдём на глубину, там, где мягкий придонный ил даст нам постель, где мягкие водоросли дадут нам покров. Там нет звуков, покой и тишина. Свет солнца не достанет нас. Мы будем в вечном покое и тишине. Иди же ко мне, Ежи-хохлик… Ко мне, ко мне… Ежи-хохлик.
А гномик всё ближе и ближе подходил к